Главная Софья Мотовилова Виктор Кондырев Александр Немец Благодарности Контакты


Биография
Адреса
Хроника жизни
Семья
Произведения
Библиография
1941—1945
Сталинград
Бабий Яр
«Турист с тросточкой»
Дом Турбиных
«Радио Свобода»
Письма
Документы
Фотографии
Рисунки
Экранизации
Инсценировки
Аудио
Видеоканал
Воспоминания
Круг друзей ВПН: именной указатель
Похороны ВПН
Могила ВПН
Могилы близких
Память
Стихи о ВПН
Статьи о ВПН
Фильмы о ВПН
ВПН в изобр. искусстве
ВПН с улыбкой
Поддержите сайт


Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Валентин Селибер

Селибер Валентин Евгеньевич (24 апреля 1920, Тирасполь — начало октября 2011, Киев) — скульптор. Член Национального союза художников Украины (с 1953).

Вскоре родители переехали в Киев. Здесь окончил десятилетку. Поступил в Киевский государственный университет им. Т. Г. Шевченко, учился на химика.

Студентом 2-го курса добровольцем отправился на финскую войну.

Затем — Великая Отечественная. Попал в артиллерию. Лейтенант. Командир взвода. Со своими пушками дошел до Праги.

Демобилизовался, поступил в Киевский художественный институт, который окончил в 1953 году. Преподаватели по специальности — М. Гельман, М. Лысенко, И. Кавалеридзе.

В основном работал в монументальной скульптуре.

Принимал участие в разных конкурсах, выставках — республиканских и всесоюзных, среди которых:
  • 1951 — Декада украинского искусства, Москва;
  • 1951 — Выставка искусства Украины, Рига;
  • 1954 — Всесоюзная выставка, посвященная 300-летия воссоединения Украины с Россией;
  • 1955 — Выставка украинской пластики, Варшава;
  • 1961 — Выставка, посвященная 100-летию со дня смерти Т. Г. Шевченко;
  • 1979 — Выставка «Я люблю тебя жизнь», Москва;
  • 1985 — Всесоюзная выставка, Москва;
  • 1993 — «Шестьдесят из 60-х», Киев.

  • Основные произведения: «Сиваш» (1957), памятник погибшим односельчанам в селе Петропавловка Городищенского района Черкасской области (1968), «Тарас Шевченко в ссылке» (1969), мемориал В.Некрасову в Пассаже на Крещатике, 15 (1990).
    Среди многих работ сам Валентин Селибер выделял, кроме памятников-монументов, свои скульптуры — «Шевченко. Солдатчина», «Мороз и солнце. Гранит», «Гимнастка», а в Киеве — памятник своим сокурсникам, погибшим при обороне Киева в Голосеевском лесу.

    Награжден орденами Отечественной войны II степени (1943, 1945), Красной Звезды (1943), медалями.

    Здравствуй, Вика

    Интервью Бориса Хандроса с Валентином Селибером

    Еженедельник «Зеркало недели» (Киев), 26 июня — 2 июля 1999 г.,
    № 25 (246), c. 11

    (Оригинал газетной статьи в формате pdf 18,9 МБ)


    — Как вы познакомились с Виктором Некрасовым?

    — Был объявлен конкурс на памятник Льву Толстому для Москвы. У меня была идея, но не было архитектора. Тут мне попалась «В окопах Сталинграда», первая книга Виктора Некрасова, которая поразила своей правдой, абсолютным отсутствием лжи, что было невероятно в условиях того времени. Узнав, что автор по образованию архитектор, я решил, что это как раз тот человек, с которым я хочу работать. Пошел к Некрасову, познакомился с ним. Он не стал делать памятник, но познакомил меня со своим другом-архитектором. Так что мы были знакомы с ним с тех пор, очень долго — до самой смерти.

    ...Книги Некрасова с дарственными надписями… Их много. Вот первая — «В окопах Сталинграда» — Виктор Некрасов: «Дорогой Валя! Я рад, что мы с тобой познакомились. Смотри страницу 15... Виктор Некрасов, 20 апреля 1963 года».

    Виктор Некрасов. «Вася Конаков». «Валя, хоть ты и не починил электричество, тем не менее... Вика. 17.7.1966 г.»

    И отдельный оттиск из «Нового мира» — «Вальке — Вика. 7 апреля, т.е. 04.67 г.»
    На другой книге:

    «Вальке. С любовью — притом с настоящей. Вика. 7.05.68 г.»

    И последняя, сделанная на родине: Виктор Некрасов. «В жизни и в письмах. Рассказы с постскриптумами». — «Дорогому Вале Селиберу без лишних слов. Вика».

    Посмертное издание «реабилитированного» Некрасова. Москва. Изд-во «Книжная палата», 1990 г. «Маленькая печальная повесть. Проза разных лет». И трогательная дарственная надпись А. Берзер — она была другом Вики Некрасова и основным его редактором в «Новом мире».

    «Дорогому Вале — с глубоким уважением и нежностью. Нас связывает любовь к Вике, выраженная вами с такой силой и талантом. А. Берзер».

    — Какая надпись дороже? Нет у меня особой надписи. Просто знаю, что Виктор ко мне относился куда лучше, чем я того заслуживаю.

    Вообще-то я с самого начала и до самого конца на Виктора Платоновича смотрел снизу вверх. Человек он был необыкновенный. Очень интересный. Очень богатый внутренне. И главное, что у него было — он был очень правдивый. Это человек, который в царстве лжи не умел и не хотел лгать.

    Вот у Гарсиа Лорки есть такой образ: роза на фоне каменной стены, годной только для расстрелов — это уже революция. Так вот все, что делал Некрасов, — было революцией. Сталин этого не понял. И поэтому дал ему Сталинскую премию. Это не случайно, что в книге о Сталинграде, собственно говоря, Сталина нет. В те времена за такое отрывали голову. А тут Сталин, видно, решил, что он купит человека. Купить Некрасова нельзя было.

    — Сталин почувствовал в нем талант.

    — Талант он почувствовал. Талант мы все почувствовали, вся страна. Но именно за талант Некрасова не хвалили, а ругали. Ни на какую премию его выдвигать не собирались. Говорили, что это окопная правда: он, мол, не видит выше колена. Сталин собственной рукой вписал фамилию Некрасова без всяких предварительных на то выдвижений. Подали на утверждение Сталину список вечером. В списке фамилии Некрасова не было. А утром она оказалась.

    Что запомнилось из нашего совместного посещения Бабьего яра 29 сентября? Не выступление Некрасова, хотя оно было прекрасным, не слова, а старый еврей, седой старик с бородой. Он ушел в сторону, стоял среди поля, уже вне толпы, и весь его вид — это был Памятник Скорби, который забыть невозможно. Вылитая скорбь. Старик запомнился так, что и сегодня, наверное, портрет его по памяти могу нарисовать.

    Была выставка проектов памятников Бабьему яру. До этого никто и слушать не хотел ни о каких памятниках. После выступления Некрасова пришлось поставить камень — памятный знак. С этого все и началось. Он же водил — знаю — и Евгения Евтушенко на Бабий яр, после чего появилось знаменитое стихотворение.

    Некрасов очень остро ощущал всякую неправду, всякое оскорбление человека, и Бабий яр, все, что собирались здесь соорудить: стадион, парк с искусственным озером, — все это было колоссальным оскорблением.

    Он не был евреем. По происхождению он — дворянин, и там где-то по линии бабушки среди его предков — генерал русской армии. Но то, что было в Бабьем яру, он ощущал как личное горе...



    У Дома архитекторов в Киеве.
    Слева направо: Михаил Пархомов, Григорий Кипнис, Авраам Милецкий, Виктор Некрасов,
    Леонид Волынский, Борис Бродский, Надежда Лазарева (Мирова), Валентин Селибер
    после просмотра конкурсных проектов памятников в Бабьем Яру, 1965 г.


    Я буду дальше называть Виктора Платоновича Викой, потому что так мы обращались друг к другу. Так вот с Викой мы были вместе, когда он открыл домик Турбиных на Андреевском спуске. Как раз в этот день он меня пригласил, мы пошли вместе смотреть.

    Он великолепно знал Киев, любил Киев. Зрительно все улицы, весь топоним «Белой гвардии» ему были знакомы. В поисках дома прошел весь путь Алексея, начиная от гимназии. На Малоподвальной вычислил дом, где раненый Алексей нашел приют. Так он пришел к дому «постройки изумительной» на Андреевском спуске. В романе Булгакова — «Алексеевский спуск». Все это было пройдено в уме, а когда меня пригласил и сказал: «Я тебе покажу что-то интересное», — он уже знал, куда мы идем. Но в дом мы вошли впервые.

    — Валентин Евгеньевич! Готовясь к нашей беседе, я перечитал некрасовскую «Маленькую печальную повесть. Прозу разных лет.» Открыл для себя «Мраморную крошку». Рассказ-«быль». Значит, не придумано — было? «Пришел ко мне как-то Толя, скульптор»... Это случайно не вы?

    — Представьте — я. И активно действующее лицо. Есть в этой «были» что-то от меня, что-то от Вики. Впрочем, расскажу по порядку, как было.

    Началось с того, что мне удалось в универмаге «Украина» купить за 10 рублей Сталина. Мраморную скульптуру вождя всех народов вскоре после известных постановлений о культе личности «выселили» из зала заседаний Верховного Совета Украинской ССР и, не зная, как с ней поступить, привезли в универмаг «Украина». Об этом узнала мой хороший друг-журналист, звонит: «Если тебе нужен мрамор, сходи туда-то и туда-то». Я бегом в «Украину». Прихожу к директору. А она: «И рада, да не знаю, как это оформить». Вдруг ее осенило: «Запишу — мраморная крошка». Мне выписали чек. Я уплатил 10 рублей в кассу.



    Виктор Некрасов в майорских погонах.
    Шуточная фотография, Германия, 1948 г.


    У Некрасова все происходит во дворе универмага, а на самом деле Сталин был уже за городом, на одном из складов «Украины». Прихожу. Мне его отдают без лишних слов: мол, бери, пользуйся.

    Признаюсь, к нему — вершителю всех судеб — малых и больших в стране, — любовью я уже тогда не отличался. Но тут, когда его нужно было, скажем, как свинью, разделать, потому что он был цельным, я оробел.

    — Чья работа — не помните?

    — Кажется, Фридмана. Хотя точно не знаю. Целого никак нельзя было забрать. Да и что с ним делать? Поэтому я вскрыл ящик, в котором он хранился. Взял инструмент, отколол голову, отколол ноги, отколол руки, сбил погоны. Головы — я ее завез в мастерскую — я потом еще долго боялся. Она была страшной. Что-то было в ней от Горгоны, от одного взгляда которой все мертвело.

    Так что это вовсе не было мраморной крошкой. Скульптору нужен мрамор. Куски, годные для работы. Блоки. Из Сталина их получилось много. Кусков, из которых можно делать красивые вещи. И я его покупал как мрамор, а назвали «крошкой»... Вечером прихожу к Некрасову, рассказываю ему, как мне достался мрамор. И первое, что он делает, выставляет вперед руку и говорит: «Квитанцию». Я ему дал эту квитанцию и понял, что он будет делать что-то свое. Так получилась «Мраморная крошка».



    Ботанический сад. «Цветет сирень».
    Зинаида Николаевна Некрасова и Валентин Селибер, Киев, 1962.
    Фотография Виктора Некрасова


    ...До вашего прихода перечитал и я эту быль, написанную Викой почти четверть века спустя, в Париже, и словно заглянул в святая святых: творческую лабораторию писателя.

    Мой рассказ стал его «былью». Быль он эту рассказывает сам, от первого лица.

    Расширяется география. Появляется зал Верховного Совета в Киеве, где проходит «то ли… съезд писателей Украины, то ли просто собрание киевской интеллигенции, посвященное единодушному одобрению очередного исторического пленума, так или иначе... В нише «за спиной как всегда сладко и фальшиво улыбающегося Александра Евдокимовича (Корнейчука. — Б.Х.) на этот раз вместо Сталина стоял Ленин».

    ...Град Петров, куда мысленно переносится автор, с его Медным всадником, Николаем Палкиным возле Исакия: и того, и другого «вихри революции» пощадили; не повезло Александру II в Киеве, кому-то после революции «мозолящему глаза».

    Размышление о царе-освободителе, «убитом сто лет назад фанатиком, невольно ставшим прародителем нынешних террористов», и «о вернувшемся на свое место на Унтер-ден-Линден (Восточный Берлин) «Старом Фрице» — Фридрихе II. («Я видел его. Говорят, сам Хонеккер велел...). Велел же Сталин всех Кутузовых и Суворовых, когда надо, вспоминать».

    И только после такого экскурса начинается собственно история «Мраморной крошки». Но и здесь «ряд чудесных превращений». Автор дистанцируется от факта: превращение реального лица, т.е. меня, в литературный образ, в Толю, развязывает руки автору, окончательно превращает его в главного рассказчика, свидетеля и участника событий. Это он совместно с Толей ищет скульптуру во дворе универмага (на самом деле, как я уже говорил, мраморный Сталин был вывезен за город).

    Весь великолепный эпизод с четырьмя работягами-грузчиками, которые во время обеденного перерыва, «примостившись на длинном ящике» — из него-то и выглядывает «не кто иной, как сам вождь и учитель» — раздавливают свою поллитровку, поминки по Сталину, «разговор о покойнике, на гробу которого мы мирно расположились со своей трапезой, — сука, мол, сука, народу перевел, не сосчитаешь, но порядок при нем все же был, не то, что при нынешних пердунах, — постепенно перешел на более животрепещущие темы — где что достать, как кого обмануть». Все придумано Викой. Но ведь как здорово: веришь каждому слову.

    Почти анекдотическая история о покупке за 10 рублей мраморного вождя перерастает в трагический фарс, в осмысленные художником философские размышления о преходящей славе. А как заиграла, засверкала, сработала в этом маленьком шедевре моя «квитанция», став «Справкой», где сказано, что «универмагом «Прогресс» из расчета столько-то рублей» отпущено за килограмм крошки, которые за наличный расчет приобрел такой-то.

    Я только переводил глаза с бумажки на Толю, с Толи на бумажку.

    Вот это действительно, сик транзит глориа мунди, — выдавил я наконец из себя. — Крошка! Ни больше ни меньше как крошка... Удавиться...

    Толя весь трясся от хохота.

    — Представляешь, этот хмырь долго не мог решить, как написать — бой или крошка. Все колебался. Бой похоже на битву. Неловко как-то... Сталинградская битва, Курское сражение, бои в излучине Дона. И вдруг осенило - крошка, мраморная крошка... Гений, ничего не скажешь».

    — А теперь о его отъезде. Какими вам запомнились проводы Вики?

    — Этому прощанию предшествовал самый трудный период в жизни Некрасова.

    49 часов (без перерыва) продолжался обыск. У него забрали собиравшийся всю жизнь материал. Вынесли из квартиры четыре мешка с бумагами, в том числе и комплект журнала «Пари матч», который для КГБ уж никак не представлял интереса. После этого перекрыли, так сказать, воздух. В. Некрасова — писателя с мировым именем — нигде не печатали. Ему не на что было жить. Его просто выдавливали из страны. И вот наступил день отъезда.

    Мы пришли к нему домой. У меня было такое впечатление, что все, кто к нему приходил, оказывался под бдительным наблюдением КГБ. Мы с ним разговаривали, кто-то стоял рядом и щелкал фотоаппаратом.

    Уезжал он с женой и с собачкой Джулькой. Сначала в Швейцарию, по приглашению дяди. Считалось, что только на два года едет. На время...

    У французов есть такая поговорка: уезжать — это немножко умирать. Так вот, когда он уезжал, мы ощущали это, как смерть. Потому что знали — никакой переписки, никакой связи больше не будет. И поэтому когда мы с ним потом встретились в Париже, это было уже как свидание с тем светом. Будто я уже на тот свет попал.

    Он уехал в 1974 году. А встретились мы в Париже пять лет спустя.

    Рассматриваем фотографии. Короткий комментарий В.Е.

    В. Некрасов в гимнастерке, погоны майора. Очевидно, вскоре после демобилизации, когда писал «В окопах Сталинграда». Ворот расстегнут. Глаза, обычно грустные, улыбающиеся («Таким в годы нашей дружбы видел его редко»).

    На другой фотографии — прищуренные глаза. Изучающий, проникающий сквозь время и пространство иронический взгляд («Таким больше всего помню. Он каждый раз другой. Смена фотографий, фотомонтаж — один из любимых его творческих приемов»).

    И Некрасов на Мамаевом кургане, заметно постаревший, в зимней шапке, рассматривает осколок в зажатой руке. Это незадолго до отъезда («Прощание со Сталинградом»).



    Проводы друга, лето 1974 г.


    Еще одно фото. Уже без Некрасова. Двое на смотровой площадке нового Ботанического сада. Зинаиду Николаевну — мать Некрасова — узнаю сразу. Часто встречал ее с сыном, когда они прогуливались по Крещатику.

    «Это работа Вики. Сначала щелкнул я, а потом он заснял нас. Мать была для Вики, наверное, с самого детства самым близким товарищем, другом. Она была очень приветлива, искренне радовалась нашему приходу. Друзей Вики считала своими друзьями».

    Один из последних снимков с В. Некрасовым в Киеве. Еще не отъезд. Предчувствие отъезда. Борисполь. Проводы в Израиль нашего общего друга Ильи Гольденфельда — доктора физико-математических наук. Рядом с Некрасовым ближайший друг его — Рафа. Рафаил Нахманович — талантливый кинооператор, режиссер. Это он на свой страх и риск снимал 29 сентября 1966 г. печально знаменитый митинг в Бабьем Яру, выступление Некрасова. И голос его был услышан. Вскоре здесь (шаг вынужденный) появился камень — первый памятный знак. А для двух друзей наступили черные времена: персональные дела, запреты печататься, снимать. Обвинения в «организации» и съемках «массовых сионистских сборищ».

    И вот они сидят рядом. Два друга. И такая печать отрешенности, боли на их лицах. Да и участие в проводах, приезд в аэропорт — по тем временам — подвиг.

    ...И будут несколько недель спустя (12 сентября 1974 г.) еще одни проводы — самого Вики. У дома собрались самые близкие его друзья. На вокзале (В. Некрасов улетал в Цюрих через Москву) провожали его — на этом он сам настоял — немногие.

    Этот день расставания. О нем вспомнил Виктор Некрасов в своей «Маленькой печальной повести».

    «Выяснилось, что самое важное в жизни — это друзья. Особенно когда их лишаешься. Для кого-нибудь деньги, карьера, слава, для меня — друзья... Может быть, самое большое преступление за шестьдесят семь лет, совершенное в моей стране, это дьявольски задуманное и осуществленное разобщение людей. ...Один из самых моих близких друзей, еще с юных восторженных лет, не только не пришел прощаться, но даже не позвонил. Еще один друг, тоже близкий, хотя и послевоенных лет, прощаясь и глотая слезы, сказал: «Не пиши, все равно отвечать не буду...»

    С тех пор, как уехал Некрасов, вестей о нем было немного. Ну, во-первых, мы слушали радио «Свобода», где время от времени выступал и Виктор. «Ходил, — как он говорил, — «клеветать». Единожды, летя в Индию, оказался на несколько часов в Борисполе. Без права выхода из аэропорта.

    — Письма он писал?

    — С письмами было очень трудно. Даже его близкие друзья, которых я знаю, боялись передавать что-то. Дело в том, что машина угнетения, машина КГБ, сейчас это трудно понять, работала очень жестоко. И поэтому многие просто боялись. Страх — это сила большая. И люди, которые на войне ничего не боялись, тут боялись. Никуда от этого не денешься.

    ...Пути Господни неисповедимы. Вдруг в Париже обнаружился мой двоюродный брат. Александр Роквер. Нашел он меня, а не я его. Он приезжал сюда, побывал у нас. Пригласил к себе. Три месяца в Париже. Ну, фактически два из них я просидел в доме у Некрасова. Но это нужно было скрывать. Из-за возможных последствий для меня, для жены, для всех наших знакомых. И все-таки — благодарю судьбу — мы были вместе.

    Он водил меня по Парижу, как когда-то по Киеву. У него был свой Киев и свой Париж.




    Валентин Селибер, Париж, июль 1979 г.
    Фотография Виктора Некрасова


    В Париже я спрашивал у Некрасова: «Есть ли у тебя какое-то чувство ностальгии?» — «Если оно возникает, — ответил он, — выхожу на улицу. Тут у меня за углом киоск, в котором продается «Правда». Я покупаю ее. Прочитываю полстраницы. И ностальгию как рукой снимает.

    «Что ты, — спрашиваю, — написал в последнее время? Дай почитать». — «Не надо тебе читать то, что я здесь написал». Видно, оберегал от неприятностей киевской таможни. Зато одарил меня целой кучей бесценных книг по искусству, скульптуре.

    Самым дорогим было общение с другом, который знает, чувствует, понимает много больше, чем ты. Просто у него дома сидел — с утра до вечера. И воспоминаниям, разговорам не было конца.

    Материально во Франции Некрасов не нуждался. Жил в квартире, которая была не хуже киевской. Три комнаты... и любимый Париж.

    Зинаида Николаевна умерла незадолго до отъезда Виктора. И мы ее похоронили. Там же, где ее сестра похоронена, бабушка — на Байковом кладбище. Некрасова очень мучило, что он не может ходить на могилу к матери.

    Жена Галина Викторовна — актриса театра, друг Виктора, еще с тех пор, когда он был актером. Расписались перед отъездом, чтобы вместе уехать.

    Пил — не пил? В Париже, когда я был в 1979 г., перед тем ему сделали очень сложную операцию, Виктор совершенно не пил. А когда умирал — от рака легких — понемногу пил. Ушел так же мужественно, достойно, как жил. Попросил томик Хемингуэя. Ему дали. Попросил, чтобы никто не входил в комнату. Когда вошли, Некрасов был мертв. Когда я узнал, что в Союзе писателей решили, наконец, делать памятную доску на доме, где жил Некрасов, сразу про себя решил, что ее должен делать я. Потом узнал, что добились разрешения два члена Союза писателей — Григорий Кипнис и Михаил Пархомов — друзья Некрасова.

    Я постарался вложить в содержание доски всю его жизнь. Скорее — литературную жизнь. Внизу — пылающий Сталинград, справа — любимый им Киев, слева — Париж, который он любил, пожалуй, так же, как и Киев. Он не был узконациональным писателем. Он был намного шире. Весь мир любил. И чувствовал себя в нем, как человек Земли, гражданин мира, а не только как человек Киева, Украины.

    Открытие мемориальной доски
    Виктору Некрасову в Киеве,
    18 октября 1990 г., скульптор Валентин Селибер
    Мемориальная доска
    Виктору Некрасову в Пассаже, Киев



    А когда он из-за границы приезжал, такое возникало чувство, что не только он съездил туда, но и ты вместе с ним съездил. И увидел то, чего без него никогда бы не увидел, и все это было интересно. И поэтому его книг, его новых работ вся читающая страна очень ждала.

    А потом, когда его взяли за горло, перекрыли все выходы к читающей публике, а тем, с кем он разговаривал, надели намордник, так сказать, он уехал. Эти обыски, допросы... А вся вина его была только в том, что он не захотел врать. Это очень просто — врать не захотел. Не хотел отрекаться от того, что написал, чем дышал, жил.

    Первая подаренная им книга «В окопах Сталинграда» и приписка к автографу: «Смотри страницу 15». И на 15-й странице: «Здравствуй». И подпись — «Вика». И как хочется вместо точки поставить запятую и самому сказать: «Здравствуй, Вика».




    Эдуард Тимлин, Рафаил Нахманович, Андрей Семенов-Кобзарь, Валентин Селибер во время съемок у могилы родных Виктора Некрасова на Байковом кладбище в Киеве, 1991 г.
    Фотография из книги: Нахманович Р. А. «Возвращение в систему координат, или Мартиролог метека»





    Олег Лапин, Сергей Бауэр (брат Ирины Дулерайн),
    Валентин Селибер, Киев, 1993 г.
    Фотография из книги Юрия Дулерайна «Киевские записки»

    У Виктора Некрасова на площади Кеннеди

    Юрий Виленский, газета Газета «День» № 122, 25 июля 1996 г.

    Виктор Некрасов.
    Фотография из собрания
    Валентина Селибера
    Проходя таинственным Пассажем, этим урбанистическим и вместе с тем лиричным ручейком Крещатика, я всегда останавливаюсь у трогательной мемориальной доски в честь Виктора Некрасова — работы его друга, также фронтовика Валентина Селибера. Создатель бессмертной книги «В окопах Сталинграда» словно вышел из кровопролитного боя. Усталое лицо, остаток сигареты — этой его спутницы в изломах судьбы и, конечно же в испытаниях той обороны, силуэты Софии, Эйфелевой башни, Мамаева кургана... Здесь, в сердце Киева, доблестный ветеран войны и страстотерпец мира жил с 1950 по 1974 г. Лаконичный и строгий скульптурный портрет писателя-воина как бы объемлет его путь. От заслуженной славы — за лучшие строки о минувшей войне до вынужденной эмиграции — за свободомыслие. В дни новой эры Украины великий киевлянин, конечно же, стремился возвратиться домой, но не успел...

    «Вика, как тебе в Париже?» — выдохнул как-то, в годы изгнания баталиста-сталинградца, поэт — зная, что Виктор Платонович оказался во Франции, и не ведая, как складывается там его планида. Ведь поддерживать переписку с опальным лауреатом Сталинской премии, с честнейшим летописцем решающей битвы Отечественной войны отваживались немногие. Знаменитые книги были изъяты из библиотек. А приезжавшие иногда в Париж, в рамках официоза, литераторы и иные деятели из украинской столицы, так или иначе, остерегались встречаться с мятежной «персоной нон-грата». Понимая, что и здесь, на чужой земле, может присутствовать пресловутое «недремлющее око». Кажется, лишь Василь Быков, Виктор Конецкий и Вячеслав Кондратьев достаточно открыто позволили себе бросить вызов такой возможной опасности.

    И вот в этой обстановке неприятия и глухой анафемы Валентину Селиберу, в конце семидесятых годов, удалось фактически конспиративно встретиться здесь, вдалеке, с любимым старшим товарищем. Как это произошло, какими в его памяти остались эти благословенные недели? В тихой квартире Валентина Евгеньевича, в доме Союза художников на Печерске, в окружении книг Виктора Платоновича, когда-то сердечно подаренных другу, мы как бы воссоздаем контуры необыкновенной поездки.

    — Как и многие фронтовики, я был влюблен в появившуюся в журнале «Знамя» повесть Виктора Некрасова о Сталинграде и испытывал гордость, что замечательная книга удостоена высшего признания, а ее автор обитает в родном Киеве, — вспоминает Валентин Евгеньевич. — Ведь фактически страницы «Окопов» где с абсолютной правдой вставали будни тяжелых этих боев, но впервые говорилось, что на войне были не только герои без страха и упрека, а порою и штабные карьеристы, не щадившие крови и жизни солдат. И это были вдохновляющие глотки совестливости и антилакировки, пример смелости и в литературе.

    Словом, я принадлежал к пока заочным поклонникам некрасовского таланта. Интерес к личности Виктора Платоновича усиливался во мне еще и тем, что я узнал — по первоначальной специальности он — архитектор. Дело в том, что по окончании, после возвращения с войны, Киевского художественного института по разделу скульптуры, я задумал однажды создать памятник Льву Толстому. Подобный проект всегда осуществляется во взаимодействии с архитектором, и мне представлялось заманчивым, если бы Виктор Платонович заинтересовался моей идеей и согласился участвовать в ее выполнении в таком качестве. Наверное, замысел такого образа не оставит писателя, не чуждого архитектуре и в сущности проложившего зримый мост между толстовскими «Севастопольскими рассказами» и такой же чистой своей повестью о битве на Волге, будто светящейся любовью к солдату, равнодушным к моей идее, — предвкушал я встречу с ним. Эскизы были прорисованы. Узнав адрес Виктора Платоновича, я без всякого предупреждения, как говорится, по простоте душевной, поднялся к его квартире. Дверь открыл он сам и без каких-то расспросов пригласил меня в дом. Доброжелательно и даже с увлечением выслушал мой спич, сказав, однако, что архитектурными работами он сейчас не имеет возможности заниматься. Но от содействия не отстранился, тут же позвонив архитектору А. Милецкому и отрекомендовав меня и мое предложение. Милецкий меня вскоре принял. Сказал, что просьба Виктора Платоновича для него лучшее напутствие, и мы начали работать. Долго ли коротко, через некоторое время я под девизом отправил запечатанные бумаги на конкурс в Москву. Проект не получил поддержки. Позже, на фотоснимке в газете, я совершенно случайно узрел готовый монумент, весьма похожий на мой и лишь иначе развернутый....

    Но связь с Виктором Платоновичем на этом визите не прервалась, чем-то я, видимо, глянулся ему. Жил я тогда на Бассейной. И вот Некрасов стал иногда звонить мне, приглашал на прогулки по Киеву. Разумеется, я с несказанным удовольствием присоединялся к нему. Мы бывали не раз на Владимирской, в ее начале, и Виктор Платонович показывал памятный балкон, на котором его младенцем закаляли. Эта методика его мамы, врача Зинаиды Николаевны Некрасовой, каким-то образом закалила и душу... Поднимались несколько раз по Кругло-Университетской, к раскидистому дереву, которое ему нравилось. Иногда бродили улочками Подола, шли за Днепр. В Пассаже, откуда проистекал путь, он предложил мне как-то поднять голову вверх и всмотреться в изваяния над верхними этажами домов, прелесть и смысл которых вокруг никто обычно не замечает, хотя это классические сюжеты. Касался работ Владислава Городецкого, но легенды о его «доме с приведениями» (а я вырос на Банковой и знал это строение с детства) мы почему-то не обсуждали. Теперь я, пожалуй, вправе сказать, что в такие обычно утренние часы Виктор Платонович как бы накапливал сюжеты и подробности для «Городских прогулок», в последующем ставшими «Записками зеваки». Они придут к нам так непоправимо поздно...

    — С Андреевским спуском связан знаменитый очерк Виктора Платоновича «Дни Турбиных», послуживший в сущности импульсом к киевскому возрождению Михаила Булгакова. Вы, Валентин Евгеньевич, были, кажется, его спутником в этом открытии?

    — Действительно, мы несколько раз вместе ходили к «зданию постройки изумительной» по Андреевскому спуску, 13, где сейчас расположен мемориальный музей Мастера. Тайну этого тогда жилого дома Некрасов разгадал, очевидно, первым, но что-то о юности Булгакова в этих стенах уже знал, очерк внутренне был как бы проторен. Вместе с ним мы, по приглашению хозяйки дома Инны Васильевны Кончаковской, дочери строительного инженера Листовничего, у которого Булгаковы снимали квартиру, с волнением осматривали изразцы печи, описанной в «Белой гвардии». Надписей на них, встающих в романе, понятно, не было. Обозревали проем между домами, куда Николка Турбан ( второе «я» Николая Булгакова, в будущем выдающегося бактериолога) «уронил» пистолет. Естественно, вставал и образ Василия Павловича Листовничего, погибшего от рук революционной власти. Ведь он был заключен в Лукьяновскую тюрьму. Потом заключенных погрузили на баржи, и Листовничий, при попытке побега, был, очевидно, застрелен в водах Днепра... Он, по словам дочери, был не совсем таким, как в романе. Помню некоторое изумление Инны Васильевны, когда Виктор Платонович сказал — Миша Булгаков, тот самый фрондер в юности, а затем врач-венеролог в этом же доме, стал великим писателем. Но всего из картин этих посещений я тут не перескажу, лучше заново прочесть очерк Виктора Платоновича, воссоздающий и детали открытия, и черты первооткрывателя.

    — Ваша дружба с Некрасовым длилась в дни его взлетов и в годину невзгод. Наступило тревожное начало 1974 года, когда в квартире Виктора Некрасова в Пассаже был произведен обыск, и это стало началом вынужденного отъезда. Как все протекало?

    — В круг обыска целой бригадой сотрудников госбезопасности я не попал, но лишь по счастливой случайности. Я приходил к Виктору Платоновичу весьма часто и был у него накануне того фатального дня. Всех, кто звонил в квартиру в эти часы и дни, задерживали, а телефонные звонки фиксировались... Кольцо вокруг него все сжималось, наступили часы перед отъездом. В аэропорт я не ездил, и понятно почему: все это, естественно, отслеживалось определенным ведомством. Участвовал в прощании с Виктором Платоновичем, в сумятице отвальной, накануне, как оказалось, последнего его маршрута по воспетому им Киеву. Друзей и знакомых, рискнувших появиться в его квартире в горький этот вечер, какой-то мужчина из знакомцев Некрасова непрерывно фотографировал. Полагаю, что в кадр попал и я. Фото этих я, впрочем, не видел. По сегодняшним рассуждениям мне думается, что любезный этот фотограф на самом деле имел отношение к ведомству «глубокого бурения». Наступил следующий день и лишь мысленно я был у самолета, с борта которого Виктор Некрасов простился с Киевом. Переписки между нами не было, и это также объяснимо. Знал, разумеется, что Виктор оказался в Париже. О том, что нам удастся вновь встретиться, я, как вы понимаете, и думать не думал.

    Как же это произошло? В каждой случайности есть, очевидно, своя закономерность, — продолжает Валентин Евгеньевич. В первые годы во Францию выехали родители моего двоюродного брата Александра Роквера и, поскольку он родился там, получил с детства французское гражданство. Когда наступила некоторая политическая разрядка, на мое имя стали поступать приглашения от него приехать в гости. Родственные связи служили для этого веским поводом, но девять раз мне отказывали в таком визите. А на десятое по счету приглашение вдруг последовало разрешение. Полагаю, занавес для меня открылся также благодаря случаю. На именины к моей жене, доктору химических наук Наталии Корнелиевне Давиденко (к большому сожалению, ее уже более года нет со мною) пришла однажды ее подруга по службе, вместе с мужем, который, как я позже узнал, был сотрудником КГБ. Присмотревшись к нам и поняв, что, исходя из наших отношений с Наташей, я, несомненно, никак не смогу стать «невозвращенцем», наш новый знакомый, как я полагаю, дал в этом плане какие-то гарантии в отношении меня. И в 1979 году, в начале осени, я оказался в Париже, в квартире Александра и его жены Мартины, коренной француженки. В тот же день отправился на встречу с Некрасовым. Не помню уж каким образом, но ему было извещено о моем приезде и даже обусловлено время и место встречи — у станции метро «Монпарнас». Я прождал его полтора часа, и напрасно. Оказывается, что и Виктор Платонович также примерно такое же время томился у станции, но вблизи другого входа, там их несколько. Вот такая накладка получилась. Огорченный, я вернулся к Рокверам. Мартина принялась разыскивать телефон Виктора Некрасова, а в Париже нет обозначений, не введенных в общий регистр. Искомого номера не было! Тогда ей пришло в голову — «проверить» в этом смысле окрестности. И вот в Ванве, который считается пригородом Парижа, желанный номер телефона все же отыскался. Виктор Платонович проживал здесь в доме на площади Кеннеди. Так, наконец, я услышал его голос. Мы вновь условились о встрече неподалеку от метро «Монпарнас», но в кафе, куда захаживал когда-то Хемингуэй и которое полюбилось и Некрасову.

    А на следующий день я оказался в Ванве, у Виктора Платоновича. Квартира была, насколько мне помнится, двухкомнатной, и по расстановке мебели, месту любимых картин и предметов, расположению письменного стола весьма напоминала его квартиру в Пассаже. Кажется, в тот день мы вместе отправились в долгую прогулку по Парижу, продолжает Валентин Евгеньевич. Все складывалось примерно так же, как в Киеве, когда Виктор Платонович с увлечением знакомил своих гостей с родным городом, сокровенные тайны которого, прекрасный неповторимый портрет знал, как никто другой. А теперь он вводил меня в ореол Парижа, достопримечательности которого с немалым притяжением очаровывали его. Но если в Киеве на стене в доме висела карта Парижа, то тут карта Киева. Наши путешествия повторялись несколько раз. Хотя виза была выдана мне на месяц, внеся определенный валютный взнос, за счет Рокверов, ее удалось продлить.

    — Наверное, при встречах вы интересовались, что пишет теперь Виктор Платонович?

    — Оказалось, что пишет он немало. Узнал я и о том, что Виктор Платонович, вскоре по прибытии во Францию, перенес тяжелую форму аппендицита и едва не умер. Считается, что его спасло и деяние Андрея Синявского — в виде некролога при жизни, а в таких случаях смерть, возможно, отводит косу... Но некрасовских новых строк, включая и «Маленькую печальную повесть» я в Ванве так почти и не прочел. Виктор Платонович предложил мне вместо этого нелегальную для тогдашнего Советского Союза литературу, например, «Слепящую мглу», воспоминания Надежды Мандельштам, другие недоступные в Союзе книги на русском языке. Изо дня в день я приходил к Виктору Платоновичу и в более изолированной комнате погружался в чтение. В эти недели я ближе познакомился и с его названным сыном Виктором Кондаревым. Виктор Леонидович с семьей жил в этом же доме, но в другом подъезде. Мы до сих пор в дружбе... Надо сказать, что Виктор Платонович старался оберегать меня от каких-то нежелательных встреч, и в таких случаях я заранее покидал квартиру на площади Кеннеди или уединялся с книгой в дальнем углу в соседней комнате.

    — Наступило время отъезда. Я знаю, что Виктор Некрасов подарил вам тогда несколько объемистых изданий. Как они попали в Киев, вопреки бдительности таможни?

    — Книги были достаточно безобидные, в основном, альбомы живописи и других искусств, хотя я провез и подаренную им Библию. Несколько дней Рокверы и их знакомые надписывали тома, чтобы считалось — это их дары. Тем не менее, весь этот ворох литературы вряд ли бы легко пропустили через границу. По совету Виктора Платоновича я дал проводнику вагона сто франков. Книги он аккуратно устроил за какой- то занавеской, и никто к ним не прикоснулся. С Парижем прямым сообщением тогда была связана только Москва, и я с неподъемным грузом имел на перроне хлопоты, так как денег на носильщика у меня не осталось. Перетаскивал книги с места на место.

    — Никто в те годы о состоявшейся встрече, кажется, не узнал. А велась ли в дальнейшем переписка?

    — Нет, не велась. Я, правда, пытался придумать какой-то зашифрованный вариант, в виде определенных фраз в письмах к Александру, но ничего не получилось. Узнав о кончине Виктора Платоновича, стал работать над мемориальной доской в его память. Разрешение на ее установление, вскоре после снятия «табу» со славного имени, было получено. Мне хочется верить: она напоминает о Киеве Виктора Некрасова и о Керженцеве, двойнике Виктора Некрасова в повести «В окопах Сталинграда», в их любимом Киеве.





    Валентин Селибер.
    Кадр из документального фильма «Виктор Некрасов. Вся жизнь в окопах», 2011





  • Виктор Некрасов «Дом Турбиных»

  • Виктор Некрасов «Мраморная крошка»

  • Мемориальная доска Виктору Некрасову в Киеве

  • Письмо Валентина Селибера к Миле и Виктору Кондыревым


  • 2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
    При полном или частичном использовании материалов ссылка на
    www.nekrassov-viktor.com обязательна.
    © Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.
    Flag Counter