Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Григорий Кипнис
Кипнис Григорий Иосифович (литературный псевдоним К. Григорьев; 12 июня 1923, Киев — 13 октября 1995, Киев) — журналист, писатель, переводчик. Член Союза писателей СССР с 1974 года.
Участник Великой Отечественной войны.
Начал печататься с конца 1940-х годов.
В 1951 году экстерном окончил филологический факультет Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко.
С 1952 по 1955 год работал в газетах «Киевская правда» и «Юный ленинец».
С 1956 года — собственный корреспондент, а затем и заведующий корреспондентским пунктом «Литературной газеты» (Москва) по Украине.
Писал на русском языке, переводил произведения украинских писателей на русский язык (среди них М. Бажан, О. Гончар, Е. Гуцало, А. Димаров, П. Загребельный, Л. Первомайский, Ю. Мушкетик, Ю. Щербак и др.).
И только правду...
Журнал "Радуга" (Киев) 1990, № 2.
***
В этой публикации напечатаны воспоминания о Викторе Некрасове Семена Жураховича "Несгибаемый", Григория Кипниса "И только правду...", Михаила Пархомова "Был у меня друг...". Вступительное слово Лады Федоровской.
***
***
И только правду...
«О Викторе Некрасове. Воспоминания (Человек, воин, писатель)». — К.: Український письменник. — стр. 137—156, 1992; Григорий Кипнис «Виктор Некрасов». — К.: Альтерпрес, 2011
1
Однажды — было это, по всей вероятности, в самом начале 50-х годов — ко мне зашел Виктор Платонович и попросил срочно отпечатать на машинке его автобиографию; она была написана им от руки, как, в общем-то, и требовали строгие отделы кадров. Но на этот раз Некрасову, не помню уж для какой цели, почему-то понадобился машинописный текст. Заложив по обыкновению два листочка через копирку, я тут же при нем отстукал текст на машинке. Он забрал только первый экземпляр, второй так и остался у меня. Убежден, что эта автобиография никогда и нигде не публиковалась, а она заслуживает того. Впрочем, пусть судит сам читатель.
«А в т о б и o г р а ф и я
Родился 17 июня 1911 года в г. Киеве. Мать — Зинаида Николаевна Некрасова — врач, отец — Платон Федосеевич Некрасов — бухгалтер, умер в 1917 г. в Красноярске от разрыва сердца. До 1914 года жил вместе с матерью за границей (Швейцария, Франция), где мать сначала училась (Лозаннский университет), затем работала в госпитале (Париж).
С 1914 года живу в Киеве. Окончил 43-ю трудовую школу в 1926 году, железнодорожную строительную профшколу в 1929 г. В 1930 году поступил в Киевский строительный институт, па архитектурный факультет, который окончил и 1936 г. Кроме того, в 1937 году окончил театральную студию при Киевском театре русской драмы.
С 1936 по 1938 г. работал в архитектурных мастерских архитектором. С 1938 по 1941 г. работал актером, режиссером, театральным художником в театрах Владивостока, Кирова, Ростова-на-Дону.
24/VIII 1941 года был призван в армию. Служил в действующей армии — командиром взвода, полковым инженером, заместителем командира саперного батальона по строевой части вплоть до июня 1944 г.
Был дважды тяжело ранен. В 1944 году после второго ранения перешел на инвалидность и был демобилизован. С марта 1945 года по июль 1947 работал в газете «Радянське мистецтво» заведующим отделом. Став членом Союза советских писателей, перешел на творческую работу. За повесть «В окопах Сталинграда» в 1947 году получил Сталинскую премию II-й степени. Сейчас являюсь заместителем председателя правления Союза советских писателей Украины.
Виктор Некрасов».
Если внимательно вчитаться, то при всей лапидарности автобиографии она дает немало поводов для размышлений самого разного рода. Но я хочу обратить внимание на ее последние строчки. Например, на слова «сейчас являюсь», потому что пройдет совсем немного времени — и Некрасов перестанет быть заместителем председателя Союза писателей Украины. Или, скажем, его лауреатство... Он никогда не носил медали лауреата Сталинской премии (лауреатский значок Некрасова я видел только в ящике его письменного стола, и то — в коробочке). Вообще говоря, ему были в принципе противопоказаны руководящие посты. И чужды всякие регалии. Видимо, самой судьбой уготовлено ему было стать просто свободным художником. В прямом и самом лучшем смысле этого слова — свободным. То есть правдивым. Честным. Потому-то и работалось, и жилось ему все труднее и труднее.
Виктор Некрасов и Григорий Кипнис, Киев, 1959
2
Примерно год назад, в ноябре 1988 года, я передал в редакцию «Литературной газеты» небольшую заметку из Киева. В силу каких-то причин, может быть, даже чисто технических («было тесно на полосе»), она вышла в очень усеченном виде. Поскольку в ней приводились факты, в какой-то степени ставшие уже историческими, да к тому же и мало кому известные, воспользуюсь случаем и приведу заметку в том полном виде, как она была передана в редакцию:
«Отменяем несправедливые решения»
Очередное заседание президиума правления СП Украины состоялось в Киеве. В том же помещении, что и тогда... И снова разговор о Викторе Некрасове.
Грустно вспоминать об этом... Но необходимо. В мае 1974 года правление Киевской организации СП Украины, получив указание вышестоящих инстанций, исключило В. П. Некрасова из Союза писателей. Автору книги «В окопах Сталинграда» — одного из лучших произведений о Великой Отечественной войне — инкриминировалось и «антисоветское поведение, несовместимое с требованиями Устава СП СССР», и «опорочение высокого звания советского писателя антисоветской деятельностью», и т. д. и т. п. Незадолго перед тем писатель был исключен из партии, членом которой стал на фронте. А 3 января 1975 года, уже после отъезда за границу, решение об исключении В. Некрасова из Союза писателей было принято на заседании президиума правления СП Украины (решение президиума не требует утверждения Союзом писателей СССР в Москве, оно окончательное).
Следует заметить, что, проживая во Франции, В. Некрасов оставался в статусе гражданина СССР, за ним даже сохранялась квартира на Крещатике, 15, в «пассаже», и продолжалось так несколько лет, вплоть до того, как Виктор Платонович по одному из зарубежных «голосов» едко высмеял печальной памяти трилогию Л. Брежнева, в особенности же — его военную часть, «Малую землю». Тут же последовала высочайшая санкция. У меня хранится выпуск «Ведомостей Верховного Совета СССР» № 18, где среди других напечатан подписанный Л. Брежневым 24 апреля 1979 года Указ Президиума Верховного Совета СССР следующего содержания (он, естественно, не публиковался в массовой печати):
Учитывая, что Некрасов В. П. систематически совершает действия, не совместимые с принадлежностью к гражданству СССР, наносит своим поведением ущерб престижу Союза ССР, Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
На основании статьи 7 Закона СССР от 19 августа 1938 года «О гражданстве Союза Советских Социалистических Республик» за действия, порочащие звание гражданина СССР, лишить гражданства СССР Некрасова Виктора Платоновича, 1911 года рождения, уроженца гор. Киева».
Эти горестные подробности вспомнились в связи с тем, что на днях президиум правления СП Украины единогласно отменил то злополучное свое решение от 3 января 1975 года об исключении Некрасова из Союза писателей. Имя его посмертно восстановлено в списках писательской организации. Решено также установить мемориальную доску в «пассаже» на доме, где он жил, и издать в Киеве в 1991 году к 80-летию со дня рождения Виктора Платоновича трехтомник его избранных произведений...
На этом же заседании президиума восстановлен в рядах членов СП Украины несправедливо исключенный из него в годы застоя известный украинский поэт, 80-летний Григорий Кочур, по сей день продолжающий плодотворно трудиться на ниве художественного перевода — зная много языков, он активно переводит на украинский с английского, французского, чешского, словацкого, польского...»
...Такой была та заметка — в газете из нее «выпал» Указ и кое-какие другие любопытные места, добавить же к ней можно было много всяких подробностей. За 35 лет работы собственным корреспондентом «Литературной газеты» по Украине у меня сложился большой личный архив с десятками корреспондентских блокнотов, вырезками, письмами и документами, которые сегодня нельзя читать без волнения. Нашел я и блокнот с записями о том самом заседании правления Киевской писательской организации.
21 мая 1974 года. Повестка дня: об антисоветском поведении В. Некрасова. Председательствующий — первый секретарь правления Ю. Збанацкий. Из выступления: «...Этот типичный перерожденец, который дошел до распространения антисоветских заявлений, откровенно поддерживает Солженицына, которому советские порядки не нравятся. В свое время за все это Некрасов был исключен из рядов партии, но так и не образумился...» Предложение: исключить из СП. Реплики: «Давно пора!» Постановление: «В. П. Некрасова, опозорившего высокое звание советского писателя антисоветской деятельностью и аморальным поведением, из членов Союза писателей исключить...»
Грустно и больно. Не пройдет и полугода, как он покинет свой родной юрод. Навсегда. Это произойдет в сентябре 1974 года. Еще через год с небольшим я вдруг получу по почте странную открытку из Парижа, при том, что мы. оба понимали: при тогдашних драконовских порядках, увы, переписки между нами быть не может. По экстравагантности и загадочности (представьте себе изображение тройных босых ступней, и больше ничего!?) открытка чисто некрасовская, с залихватской мальчишеской выдумкой. Можно только догадываться, как вертели ее в руках товарищи, которым надлежало в те годы следить за корреспонденцией, поступающей к нам из Парижа от наших же политэмигрантов (характерный почерк и буква «В» вместо подписи не оставляли никаких сомнений относительно их авторской принадлежности). А сам текст вроде бы даже безобидный:
«21.12.75. И при всем при том — с Новым годом всех вас! И чтоб был он, как говорят, лучше прошедшего и хуже последующего — 1977-го... Обнимаю! В.».
Текст, согласитесь, действительно безобидный. Но в нем нельзя не услышать тоски по Киеву, по друзьям. Я не ответил. Теперь, вспоминая,— страдаю...
Обложка книги Григория Кипниса «Виктор Некрасов»,
издательство «Альтерпрес». Киев, 2011
3
Роюсь среди своих бумаг, ищу те, что связаны с Некрасовым. Нашел целую кипу относящихся ко второй половине 60-x. Вспоминаю, был такой короткий период, когда он много и плодотворно работал, несмотря ни на что. Писал небольшие вещи. Одни — «в стол», другие — в «Новый мир». Позже некоторые из них войдут в «Городские прогулки». В это время он почти не пил. Особенно когда выезжал в Ялту. Приведу для подтверждения отрывок из шуточного письма, посланного мною в Ялту ко дню рождения Зинаиды Николаевны. Уезжая из Киева на отдых и работу, он часто просил меня написать ему «что-нибудь веселенькое». Я и старался в меру своих возможностей.
«3акрытое письмо
Зинаиде Николаевне Некрасовой,
матери писателя Некрасова, автора
книги «В окопах Сталинграда»
и др. нашумевших произведений
Милостивая государыня Зинаида Николаевна!
Прежде всего я и моя семья рады приветствовать и поздравить Вас с днем рождения. Многих лет жизни Вам! У каждого порядочного человека день рождения бывает именно в июне (например, у Корнея Ивановича Чуковского — 2-го, у Гарсиа Лорки — 5-го, у Пушкина — 6-го, у его друга Чаадаева — 7-го, у Абу Исхака Исмаила ибн аль-Касима, арабского демократического поэта VIII века, популярного среди бедняков Багдада под псевдонимом Абуль-Атахия,— день точно не определен, но считается — в июне, у Бичер-Стоу — 14-го, у А. Твардовского—21-го, у Вашего сына—17-го, у меня, замечу скромненько,—12-го).
Но я хочу сказать совсем о другом. Пользуясь случаем, хочу поговорить с Вами откровенно о Вашем сыне и о людях, которые его окружают. У нас в Киеве ходят слухи. Как и в те далекие от нас времена, слухи идут, естественно, от первой женщины, от Евы.
— Ах,— говорит она мне.— Он не...
— Как? — недоумеваю я.— Совсем?
— Представьте себе,— утверждает она.
— Послушайте, Ева,— говорю я.— Но как это возможно? Там же вокруг живые люди. И он ведь тоже, в конце концов, живой человек.
— Однако факт остается фактом,— многозначительно говорит она, прижимая к груди какую-то рукопись.
— Ну, хорошо, допустим, что с Л. В. он не... Но с С. С? Но с А. Б. В. Г. Д. Е. Ж. 3. И.?.. С морячком, сошедшим на берег в Ялте? Свои сто? В честь Дня медработника?
— Нет,— горячится она.— Он твердо не...
— А что же он да? — стараюсь докопаться я.
— Oн pa... Он пиш... Он соч... Он созд... Он твор...
И я окончательно замолкаю. Я радуюсь. О боги! О климат Ялты! О трезвость без берегов!!!»
...И так далее в том же духе (необходимые пояснения: Ева — литератор Е. Пятигорская, жена И. Пятигорского, инженера, друга Некрасова еще с довоенных лет; Л. В. — киевский писатель и художник Леонид Волынский; С. С. — крымский писатель Станислав Славич).
Под письмом дата — 20 июня 1967 года. В те дни настроение у Некрасова действительно было хорошее, казалось, что и дела его налаживаются, во всяком случае, он много работал и к концу года решил снова поехать в Ялту. Тогда-то, собираясь в дорогу, он обнаружил среди своих старых бумаг... почти 30 страниц рукописи своей первой повести. Они почему-то не вошли в книгу и никогда не публиковались, он просто-напросто забыл об их существовании. И вдруг...
Кто читал Некрасова, тот хорошо знает, как он любил всякие литературные находки — и не только в переносном, но и в прямом смысле слова. Эта же находка особенно его порадовала, как бы возвращая к тем дням послевоенной молодости, когда он запоем писал свой «Сталинград».
— Теперь это, увы, никому не нужно,— сказал он.
— Как не нужно? — взыграло мое журналистское нутро.— Отдай мне, и мы напечатаем это в «Литературке».
— Во-первых, твои не напечатают, тут много... А во-вторых... Послушай, я, кажется, кое-что придумал.— И, как всегда в такие минуты, в глазах его появился озорной блеск.— А почему бы тебе не приехать за этим выдающимся произведением к нам в Ялту? Совместим полезное с приятным, а редакция не обеднеет от твоей командировки на пару дней...
Некрасов был большим мастером по созданию всяких, как сегодня сказали бы, нестандартных ситуаций — с невероятными поездками и неожиданными встречами. Я, конечно, загорелся — кто отказался бы провести новогодний уик-энд в Ялте в такой компании? Тут же вспомнилось, что в феврале 1968 года будет широко отмечаться 25-летие Сталинградской битвы. Когда я, позвонив первому заместителю главного редактора «Литгазеты» В. Сырокомскому, сказал, что могу подготовить для редакции неопубликованные страницы из «Окопов...», но для этого необходимо съездить на пару дней к автору в Ялту, Виталий Александрович, не раздумывая, тут же дал свое «добро».
Это были, наверное, самые лучшие дни нашей многолетней дружбы. Он был, как всегда, с мамой. Рядом жила Ася Берзер, Анна Самойловна,— его любимый редактор: именно она, как известно, готовила к печати и вела в «Новом мире» все его публикации. Им хорошо работалось. Настроение было отличное. Январь выдался сухим и в меру теплым. А главное — абсолютно трезвым! Мы наслаждались прогулками, бесконечными разговорами, много шутили, смеялись... Даже не могу вспомнить, кто еще из писателей жил тогда в Ялтинском доме творчества — нам никто не нужен был. С его слов я записал в блокноте короткое авторское предисловие. Вот оно:
«Предлагаемые читателю главы из повести «В окопах Сталинграда» написаны были 23 года назад, летом 1945 года, но в книгу не вошли. И не вошли по следующей причине. Закончив две части повести (кончались они тогда подготовкой к танковой атаке на водонапорные баки Мамаева кургана — глава 26-я), я отпечатал их на машинке и приступил к 3-й части — к танковой атаке и последовавшим за ней событиям.
Но тут подвернулась возможность, хотя я уже демобилизовался, побывать в Польше, Австрии, Чехословакии. Работа была прервана. Перед отъездом я успел только дать своему другу-москвичу отпечатанный текст — пусть повезет в Москву, покажет кому-нибудь, авось...
За время моего отсутствия рукопись побывала во многих руках и редакциях и в конце концов попала в «Знамя». Всеволоду Вишневскому она понравилась, и решено было немедленно сдать ее в набор. Но с условием: не канителиться с 3-й частью, а тут же, в Москве (я приехал из Киева, срочно написать концовку и сразу же — в типографию. Так родились последние четыре главы.
Публикуемое ниже — начало «несостоявшейся» третьей части. Смею надеяться, что ко дню 25-летия окончания Сталинградской битвы рассказ о последних днях сражения представит для питателей «Литературной газеты» определенный интерес».
...Интерес был более чем «определенный». Эти главы мы опубликовали 31 января 1968 года, в канун юбилея битвы, под названием «Чертова семерка» (тогда у нас в стране с успехом шел американский фильм-боевик «Великолепная семерка»).
Нужно отдать должное «Литературке». Несмотря па то, что уже полным ходом начинался второй этан гонений и нападок на Некрасова, наша газета продолжала, в отличие от других изданий, печатать опального писателя. Это имело для него немаловажное значение, ибо даже «Новый мир» не мог тогда напечатать «Городские прогулки». У нас же в «Литгазете» ко Дню Победы в 1969 году все-таки вышел четырехколонник «Валега» под рубрикой «Где же вы теперь, друзья-однополчане?». Описана там довольно занимательная история некрасовского ординарца — героя его первой книги, героя его же фильма и, наконец, живого прототипа, история, которая вышла позже в качестве постскриптума к «Трем встречам» в книге «В жизни и к письмах» — кажется, последней книги Виктора Некрасова, изданной на родине.
Вот она лежит передо мной: небольшая, в светлой обложке с фотопортретом автора в полный рост. Стройный, элегантный. Вроде бы па ходу приостановился и с удивлением или иронией глядит на нас. На моем экземпляре автор собственноручно пририсовал себе фломастером тросточку (к тросточке мы еще вернемся), будто держит ее в руке, а на внутренней странице оставил надпись: «Дорогому моему Гришке — без слов... Вика 17/IX—71».
4
В эту книгу вошла и «Чертова семерка», о которой упоминалось выше. А вообще, некрасовские «рассказы с постскриптумами» могут сказать читателям об их авторе, пожалуй, больше любой другой его книги.
Еще несколько страниц того периода я обнаружил среди своих бумаг. Телеграмма из редакции: «К ДЕСЯТОМУ ФЕВРАЛЯ ПОДГОТОВЬТЕ ОТВЕТЫ НА ДВА ВОПРОСА ОБРАЩЕННЫХ ОДНОМУ ИЗ ВИДНЫХ ВОЕННЫХ ПИСАТЕЛЕЙ ДВТЧК ПЕРВОЕ КТО ИЗ ПРОТОТИПОВ ВАШИХ КНИГ ЖИВ ЗПТ КАКОВА ИХ ПОСЛЕВОЕННАЯ СУДЬБА ЗПТ ВТОРОЕ БУДЕТЕ ЛИ ПРОДОЛЖАТЬ ПИСАТЬ ВОЕННЫЕ ТЕМЫ ЗПТ КАКОВЫ ВАШИ ТВОРЧЕСКИЕ ПЛАНЫ». Получив телеграмму, я тут же ринулся к Некрасову и заставил его писать ответ: хотелось, чтобы, вопреки негласным запретам, имя писателя и его мысли время от времени доходили до массового читателя, тем более что в них, как оказалось, раскрываются не только некоторые черты характера Некрасова, но и кое-какие «секреты» его творчества. У меня сохранились пять листков бумаги, размашисто исписанных карандашом Некрасова (должен заметить, что и повести свои он почти всегда писал карандашом, часто — на оборотной стороне своих прежних рукописей). Ответы опубликованы, правда, в сильно сокращенном виде, в февральском номере «Литгазеты» в 1970 году ко Дню Советской Армии. Написаны они, как всегда у него, предельно лаконично, честно и искренне:
«На первый вопрос могу ответить: да, мне повезло, остались еще фронтовые друзья. И Ваня Фищенко (он же Чумак из «В окопах Сталинграда») — сейчас в Червонограде, орудует в шахтах; и Николай Страмцов — все още военный, вероятно, уже полковник; и Николай Митясов (не путать с героем повести «В родном городе», а почему — об этом в другой раз) — тоже все еще носит погоны и тоже, вероятно, полковничьи; и Толя Кучин (он же Лисогор из «Окопов...») — живет под Москвой; и начарт Половцев — он в далекой Сибири; Лазарь Бречко, начфин (тоже персонаж «Окопов...»), которого все звали почему-то Лазарище — этот совсем далеко забрался, на Дальний Восток; а кроме того, еще госпитальные однопалатники — одним словом, повезло.
Ребята (хороши ребята — всем по 50!) работают, служат, растят детей и внуков, короче говоря, как принято писать в газетах (а я сейчас пишу в «Литературную газету» — поэтому на этот раз и мне можно), включились в мирный созидательный труд.
Приятно и радостно об этом писать. Но на фоне этого радостного есть, увы, и нелепые превратности судьбы. И связаны они, эти нелепости, увы, с дорогим моим фронтовым снятым Валегой, о котором я писал и в «Окопах», и в «Ионом мире» («Три встречи»), и в мае прошлого года в «Литературной газете».
Как я писал тогда в «Литературке», случилось так, что после нашего расставания в Люблине, где я был ранен, он, Валега, через 25 лет разыскал меня. Столярничал на ст. Бурля в Алтайском крае, «Окопов» не читал, а вот разыскал. Завязалась переписка, я послал ему книги, он в ответ фотокарточки, но нам было этого мало, нам нужно было другое — встреча. Вполне осуществимая мечта. Естественно, что мне во много раз было бы легче добраться до Алтая, чем ему до Киева. А получилось наоборот — он собрался раньше меня, и не один, а с женой и внуком.
Представляю себе эти сборы, накопить деньги, передвинуть, возможно, отпуск, ну и всякое другое. Все это, очевидно, не без трудностей было преодолено, сели втроем в поезд, пересели в Москве, приехали в Киев и... в Киеве меня не оказалось...
Что-то я перепутал, недопонял и, будь оно неладно, перед самым их приездом буквально на два дня выехал в маленькую командировочку. Нужно же такое... И пришлось дорогим моим алтайцам сменить Киев на Донецк, а бывшего капитана, так мечтавшего о тихих прогулках по Киеву, ну и еще кое о чем, заменить родственницей Валегиной жены. Я не писал бы обо всем этом, не задай мне «Литгазета» вопроса о фронтовых друзьях. Ну, как тут не поделиться своей печалью...
Но встреча будет! Я должен искупить вину перед Валегой и приехать к нему. Обязательно! Непременно! И в этом году!1
Второй вопрос. Вот на него я с такой определенностью ответить не могу. О войне я писал уже много. Но написанное по свежим следам в 1946 году («В окопах Сталинграда») и через 20 лет («Случай на Мамаевом кургане»), хотя и посвящено одним и тем же людям и действиям, тут и там происходило на одном и том же месте, но, что ни говори, рассказывает каждая из этих вещей не совсем об одном и том же.
_____________________
1 Некрасов выполнил обещание — побывал у Валеги на Алтае. (Прим. автора).
Что ж, изменилось отношение автора к описываемым событиям? Упаси бог, нет! Но прошли годы, и не малые, м они-то многое измелили. И тебя, и жизнь.
Думаю, что специально о войне — еще один эпизод, еще одна атака, еще один солдат или офицер — писать не буду. Но не вспоминать о ней тоже не могу. Я, например, никогда точно не знаю, чем закончат начатый диалог мои герои. В общем-то они ведут меня за собой, а не я их, хотя п их создатель. А может, никаких «героев» не будет,— меня не тянет сейчас ни к романам, ни к повестям,— а будет автор. Ну, а с ним труднее всего сладить — бог знает, куда его занесет».
5
Куда его «занесло» — мы знаем. Как человек не только редкой честности, но и отчаянно смелый, он не мог спокойно смотреть на творящиеся несправедливости, не мог не бороться за правду. Открыто выступал в защиту молодого украинского критика Ивана Дзюбы, подвергавшегося преследованиям. Пытался проникнуть на закрытые процессы, где судили диссидентов. Не колеблясь, подписал вместе с другими деятелями культуры и пауки известное письмо 137-ми в защиту арестованных. А угроза ареста, казалось, нависла уже и над ним. Похоже, что ситуация складывалась для него даже опаснее той, что была в начале 60-к, хотя тогда он попал в немилость к самому Никите Сергеевичу: был обруган им и назван «не тем Некрасовым» — за публикацию в «Новом мире» зарубежных записок, за поддержку фильма Марлена Хуциева «Застава Ильича» и т. д. История эта, впрочем, хорошо ныне известна по воспоминаниям участников и свидетелей встречи Н. С. Хрущева с творческой интеллигенцией. Мне же хочется рассказать о том, как эта кампания шельмования проходила у нас в Киеве. Тут тоже пригодятся мне старые блокноты, выписки, черновики собственных корреспонденций.
Апогей — 8 и 9 апреля 1963 года. Светлый и величественный, как его принято называть в официальных отчетах, Сессионный зал Верховного Совета УССР, вмещающий более тысячи человек, заполнен до отказа: здесь секретари обкомов и горкомов партии, руководители республиканских министерств и ведомств, политработники армии и флота, представители творческих союзов, комсомольские активисты, пропагандисты и агитаторы, библиотекари, завклубами...
Вдвоем с Некрасовым мы сидели на верхнем ярусе и, признаться, чувствовали себя довольно неуютно. Мне предстояло написать в «Литгазету» небольшую информацию об этом событии, Виктора ожидало нечто более серьезное — его заранее и уже не раз предупреждали, что обязательно нужно будет выступить, долго и нудно призывали признать ошибки, покаяться — только так, дескать, можно искупить свою вину.
Открыл заседание член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Украины Н. Подгорный, доклад прочитал тогдашний главный идеолог республики А. Скаба. Помимо Некрасова, основного грешника, критиковались (за «туманное идейное содержание стихотворений») Микола Винграновский, Лина Костенко, Иван Драч, Савва Голованивский.
Начались прения, все шло своим чередом, обстановка постепенно накалялась, специфически подобранная публика заученно реагировала возгласами «правильно!», когда председательствующий предоставил вдруг слово Некрасову. Я едва успел произнести «ни пуха!», он, как водится, послал меня к черту и твердой походкой неторопливо стал спускаться вниз. Нужно заметить, что «сошествие» это продолжалось непривычно долго. Все остальные намеченные к выступлению ораторы заблаговременно усаживались в ближайших рядах партера, чтобы мигом подняться на трибуну. Некрасову яге предстояло выйти из зала в фойе, пройти его, спуститься по четырем лестничным пролетам, снова преодолеть широкое фойе и лить затем, опять войдя в зал, прошагать к трибуне. Там уже нарастал шум нетерпения: «совсем не уважает аудиторию...» Но вот наконец на трибуне — главный виновник.
Честно говоря, я никогда до того не видел его выступавшим с трибуны, тем более — перед такой многолюдной аудиторией. К тому же настроенной, мягко говоря, недружелюбно. Мне стало страшно за него. Только б не сорвался... Но он уже говорил. И говорил таким звонким, таким ясным и уверенным голосом, что я поразился. Ни тени волнения. А зал слушал, что называется, затаив дыхание. Говорил он о чести, о том, что всегда поступал по совести и писал честно, что никак не может принять обвинения и признать за собой несовершенные ошибки, ибо, признав, потерял бы уважение к себе как к писателю и коммунисту. И кончил громко, даже с несвойственным ему пафосом, что писал и будет писать правду. Ничего, кроме правды! Одну только правду, за которую сражался в окопах Сталинграда!
Что тут началось! Произошло настоящее чудо. Последние слова были произнесены таким тоном, что весь зал, за исключением, разумеется, президиума, буквально обрушился аплодисментами. Правда, под суровыми взглядами членов президиума рукоплескания как-то постепенно опускались ниже и ниже, как бы исчезая под откидными крышками, установленными перед каждым депутатским местом. Но все равно настоящий и никем пе ожидаемый триумф писателя и гражданина состоялся! Когда он возвращался па место, сидевший недалеко от нас многолетний редактор журнала «Перец» Федор Макивчук, человек, у которого была слава не только остроумца, но и неуемного матерщинника, в сердцах произнес громко: «Ну, Виктор, и врезал же ты им, трам-та-ра-рам-там-там!»
А Подгорный вынужден был в заключительном слове посвятить выступлению Некрасова еще целых десять минут. Дабы другим неповадно было! Особенно возмутило его то, что не признал ошибок. «...Участники совещания убедились, что Некрасов выводов не сделал, ничему не научился, да, пожалуй, и не имел такого желания,— заявил он, назван выступление писателя «путаным и таким же беспринципным, как и его писания последних лет».
Сегодня подобные нравоучения ничего, кроме грустной улыбки, не вызывают, тогда же от них переходили к прямым угрозам: «Естественно возникает вопрос: за какую же вы, товарищ Некрасов, стоите правду сегодня? От вашего выступления и идей, которых вы продолжаете придерживаться, очень песет мелкобуржуазным анархизмом. А этого партия, народ терпеть не могут и не будут,— угрожал первый секретарь ЦК.— Вам, товарищ Некрасов, нужно очень серьезно над этим задуматься!»
...По дороге в корпункт в какой-то «стекляшке» мы выпили, как любил говорить Некрасов, «свои сто грамм», а может быть, и двести. С ходу набросав сухую, протокольную заметку даже без указания имен критикуемых, я прочитал его Виктору:
— Все правильно,— сказал он.— Но про меня почему-то пи слова. Даже обидно. И почему бы не дать знать человечеству, что Некрасов все-таки не дрогнул, а?
Он прав, конечно. Но как это сделать? Как написать, чтобы редакция не выкинула, а бдительный цензор пропустил? У меня сохранился черновой набросок заметки с этим вписанным абзацем: «Серьезной критике были подвергнуты некоторые литераторы, в частности В. Некрасов, допустившие в своей работе идейные срывы». И далее указывалось, что его выступление «не удовлетворило», что ой проявил «непонимание ошибок», «неумение оценить», «нежелание серьезно прислушаться»... То есть полный набор тогдашних зубодробильных штампов, из которых, однако, каждому становилось ясно, что грешник не покаялся. Так оно и было напечатано в «Литературке» — к явной радости ошельмованного, но действительно не дрогнувшего писателя.
У Подгорного в заключительном слове было одно любопытное рассуждение, которое, на мой взгляд, уместно здесь вспомнить. «Странно,— недоумевал он,— что до сих пор никто из критиков и писателей Украины не выступил в печати с основательной и принципиальной партийной оценкой идейно вредных взглядов В. Некрасова... Кое-кто из руководителей Союза писателей высказывал мысль о том, что писательская общественность будто бы не несет ответственности за ошибки того или иного литератора. Такое утверждение мы считаем неправильным. Мы полностью на стороне рабочих «Арсенала», которые при встрече с писателями подчеркивали серьезную ответственность Союза писателей за идейные недостатки произведений своих членов...»
Что никто основательно не выступил — это правда. Действительно, никто из серьезных и уважаемых писателей Украины (не говорю о циниках-функционерах) не позволил себе ни разу выступить со статьей или речью против Виктора Платоновича, хотя многих уговаривали и даже заставляли. В особенно трудном положении находились тогда такие крупные мастера литературы, как, скажем, Микола Бажан и Олесь Гончар,— их обычно пытались «обрабатывать» на самом «верху». Тем не менее, и Гончар, вынужденный, как руководитель СП Украины, выступить первым после докладчика, и Бажан, которого тоже вытянули на трибуну, умудрились не высказать ни одного упрека или замечания в адрес критикуемых, вообще не сказать ничего конкретного — какие-то общие слова о высоких материях и ни слова по существу разговора. В ту эпоху наряду с эзоповской школой в чисто литературном творчестве возникла еще целая школа эзоповских выступлений с трибуны. Как ответ на ситуацию, когда защитить невозможно, отказаться от выступления нельзя, а говорить неправду совесть не позволяет: если уж не помочь, то хотя не навредить; nоn vicere! — любили призывать древние римляне. К Некрасову, повторяю, лучшие писатели Украины, как старые, так и молодые, всегда относились с подчеркнутым уважением и симпатией.
В начале 1989 года поэт Григорий Поженян писал в «Известиях»: «...Да простит меня Олесь Гончар. Вы помните, Олесь, нашу с вами встречу в Ирпене? Это было, когда Виктор еще не уехал в Париж. Очень многим рискуя, вдруг бы я проговорился, вы мне дали деньги для Виктора».
На следующий день после выхода статьи Поженян подробно рассказал мне, как вместе с украинским писателем Василием Земляком встретили случайно в Ирпенском доме творчества Олеся Гончара, так же случайно разговор зашел вдруг о Некрасове, Поженян сказал, что Виктор буквально бедствует. Гончар попросил подождать несколько минут, зашел к себе в комнату и вынес деньги: «Передайте ему». Тронутый статьей Г. Поженяна, Олесь Терентьевич, вспоминая об этом эпизоде, говорил мне недавно: — Вы ведь знаете, что мы не были близки с Некрасовым, но я очень уважал его, фронтовика, за честность и настоящий талант. Мне тоже кое-что досталось из-за него. Однажды меня, как руководителя Союза писателей Украины, пригласили на завод «Арсенал». (Думаю, что это именно тот случай, о котором на совещании говорил недовольный Подгорный.— Г. К.-Г.). Было это в период очередной идеологической кампании после некрасовских зарубежных очерков. Оказывается, Виктора тоже пригласили, но он не явился. Взвинченные кем-то люди выкрикивали из зала: «Мы знаем, где он живет, мы пойдем бить ему окна!»
«Как вам не стыдно! — сказал я им.— Вам не нравится его произведение — это ваше право, но разве можно вот так нападать на писателя?..»
Меня тогда поразило озлобление людей,— продолжал Гончар.— А как трудно было защищать Виктора Некрасова и Гелия Снегирева, когда поступила команда исключить их из партии. На парткоме мы тогда все-таки устояли, не исключили их. Это сделали позже, уже без нас...
Вспоминая тот тяжелый для Некрасова 1963-й год (в январе — недоброй памяти реплика «Турист с тросточкой» в «Известиях», в марте — яростные нападки из Москвы самого главы государства, в апреле — серия проработок в Киеве), просто диву даешься, как в такой обстановке он умел сохранять бодрость духа, продолжая вести себя так, словно ничего не случилось, оставаясь самим собой, все тем же обаятельным и благородным Виктором Платоновичем Некрасовым.
...Как-то вечером мы с женой вышли сделать кое-какие покупки и попутно прогуляться по Крещатику,— киевляне это любят. Была середина октября 1964 года. Столица республики готовилась торжественно отметить 20-летие освобождения Украины от немецко-фашистских захватчиков. Поговаривали, что на торжества приедет Никита Сергеевич. Мы шли по нечетной стороне и, миновав «пассаж», увидели вдруг, что на противоположной стороне с изгибистого здания у главпочтамта, где уже висели готовые к празднику портреты «вождей», вроде как снимают портрет Хрущева. «Видимо, переставят на другое место», — подумал я, но возня с портретом, висящим уже вниз головой, была настолько необычной, что я тут же позвонил из автомата Некрасову — он жил рядом.
— Ты можешь выйти? Тут напротив происходят какие-то манипуляции с портретом твоего лучшего друга.
Он сразу догадался, о ком речь, и через пять минут мы уже втроем смотрели на происходящее. В этот миг самый большой портрет полетел вниз. Раздался треск.
— Вот и все,— сказал Виктор как-то отрешенно и беззлобно.
Мы вспомнили, что каких-нибудь 11 лет назад, когда было объявлено о смерти Сталина, случилось так, что мы тоже были вместе. Тогда зарождались надежды. Теперь многое было неясно, но все же надежды на лучшее затеплились. Можно ли было предугадать, что еще через десять лет страна расстанется с одним из своих лучших писателей навсегда?..
6
Мы познакомились в конце сороковых, я тогда делал первые шаги в журналистике, а познакомил нас сотрудник республиканской газеты Я. Богорад — бывший командир партизанского отряда, человек исключительной скромности и человечности, Виктор его очень любил. Что больше всего объединяло нас? Пожалуй, минувшая война, мы еще сильно чувствовали ее недавнее дыхание. По-настоящему сблизились к середине 50-х, когда я уже работал корреспондентом «Литгазеты». В Киеве образовалась тогда небольшая группа интересных прозаиков, пишущих на русском языке. Живя в Киеве, они, тем не менее, печатались преимущественно в Москве: для нашего местного идеологического климата их правдивые произведения не подходили. Их было четверо: Н. Дубов — 1910 года рождения, В. Некрасов — 1911-го, Л. Волынский — 1912-го и самый молодой М. Пархомов — 1914-го. Как видите, почти погодки, почти однолетки. Тогда еще сорокалетние — сейчас даже не верится. За исключением Дубова, который по состоянию здоровья не воевал, а работал, если не ошибаюсь, токарем на военном заводе, все — бывшие фронтовики. Первые трое — постоянные и весьма активные авторы «Нового мира». Позднее один известный литературный критик назовет эту четверку «киевской школой современной русской прозы». Они очень дружили, хотя были совершенно разными.
Н. И. Дубов с женой В. М. Дубовой и друзьями-писателями:
Л. Н. Волынским (слева) и М. Н. Пархомовым (справа)
Николай Дубов, которого почти все почтительно называли Николаем Ивановичем, был человеком строгого нрава, достаточно суровым и требовательным (ко всем и к себе), немногословным, добрым. Он часто прогуливался с необыкновенно красивым и умным, угольно-черным громадным ньюфаундлендом по имени Бэр (я называл его уважительно Борис Николаевич). Одна за другой появлялись дубовские повести «Сирота», «Жесткая проба», «Небо с овчинку», «Мальчик у моря», «Беглец», наконец, роман «Горе одному». И была у этих произведений весьма оригинальная, я бы сказал, парадоксальная судьба: сначала их печатал «Новый мир» для своих взыскательных читателей, а вслед за тем они выходили отдельными книгами в издательстве «Детская литература». Книги для подростков? Да, но и для взрослых тоже. И Государственную премию СССР он получил тоже по разделу детской литературы. О творчестве Дубова много писал (и статьи, и отдельную книгу) Лев Разгон — тот самый, который в наше время широко известен своими рассказами о сталинских репрессиях, в те годы он только вернулся из лагеря в Москву.
Леонид Волынский, в компании просто Леля, красивый и всегда подтянутый, до войны и сразу после нее — график и театральный художник, потом писатель и публицист, автор популярных книг о художниках «Дом на солнцепеке» (о жизни Ван Гога), «Лицо времени» и других. Однако имя его вошло во многие энциклопедические издания и, без преувеличения, известно в мире вовсе по другой причине: именно он, будучи лейтенантом, во время штурма Дрездена по собственной инициативе (ведь художник!) и при поддержке солдат батальона занялся поисками и спасением неизвестно куда вывезенной фашистами знаменитой Дрезденской галереи — об этом впервые он рассказал у нас и «Литгазете», потом вышла его книга «Семь дней». Лично мне человек этот был близок еще и тем, что, как выяснилось, осенью 1941 года мы с ним почти одновременно очутились в окружении на Полтавщине, были ранены и попали в плен, и даже какое-то время шли в одной колонне пленных, которых немцы гнали в Кременчуг и далее на запад. Об этом Л. Волынский написал, а «Новый мир» опубликовал эссе «Сквозь ночь» — и это был один из первых рассказов о трагедии советских военнопленных...
Михаил Пархомов, которого Некрасов любил называть на французский манер «Мишель», как и он сам, закончил до войны инженерно-строительный институт в Киеве; на войне попал в Днепровскую флотилию, затем был фронтовым корреспондентом, в первые мирные годы — редактор газеты «Днепровский водник», собкор «Водного транспорта», — нужно ли удивляться тельняшке на обложках его первых книг? Потом пошли серьезные повеете «Судьба товарища», «Мы расстреляны в сорок втором», «Был у меня друг», «Нелетная погода». Благодаря суровой правде, они тоже пользовались успехом у читателей, отмечались критикой. Именно в его всегда открытом доме чаще всего собиралась четверка, к которой со временем примкнули и мы, молодые.
И, наконец, сама душа коллектива (как теперь сказали бы — неформального) — Виктор Платонович, которого я, однако, не собираюсь представлять как остальных: это, видимо, ни к чему, поскольку все написанное тут так или иначе посвящено ему.
Так вот, четверка... Помню годы, когда регулярных встреч в Киеве им уже было недостаточно — вместе, порой попарно (Виктор с мамой, кто-то с женой) они ездили и на отдых. Ну, отдых — сказано слишком громко. Ездили, главным образом, работать, то есть писать: в Коктебель и Ялту, в Дубулты, в Подмосковье, иногда в Ирпень под Киевом.
Постепенно круг хоть и понемногу, чуть-чуть, но расширялся. Встречались, как говорили когда-то, домами, но это по вечерам, или в праздники, или когда приезжали гости, которых становилось с каждым годом больше. Но чаще всего собирались просто мужской компанией, на мужской разговор («на треп», как тогда выражались), не без «своих сто грамм», разумеется. Встречи эти происходили преимущественно (тут я должен был бы написать что-то вроде «да простят нас былые главные редакторы «Литгазеты»), да-да, происходили в нашем корреспондентском пункте на Большой Подвальной (бывшей улице Ярославов Вал, Полупанова, Ворошилова и теперь снова Ярославов Вал), № 10, во дворе. Заведовал корпунктом Владимир Леонтьевич Киселев, к тому времени уже известный писатель, я был просто собственным корреспондентом по Украине. Было у нас три смежных комнаты и. никаких удобств: в первой сидел я, Киселев — в третьей, в средней хозяйничала секретарь Изабелла Русакова, которую потом сменила Валентина Кравченко, — обе великолепно печатали на машинке и отлично готовили кофе, которым иногда завершались посиделки. Но чаще мы все-таки старались к пяти часам разделаться со всеми корреспондентскими делами (готовы были дописывать статьи ночами), отпускали секретаршу и готовились к приему гостей.
Сильнее всего остался в памяти праздник 20-летия Победы в 1965 году. Мы решили отметить его как-то особенно, насытив по возможности всякой фронтовой атрибутикой. Несколько дней пришлось мне потратить на то, чтобы добыть махорку и свиную тушенку, пусть не американскую, которая на фронте считалась главным лакомством, а хоть нашу родную. Киселев, использовав дружеские связи с крупными учеными-химиками, приволок два котелка со спиртом. Достали ржаной темный хлеб. Приготовили светильники из старых снарядных гильз. Нашли оловянные армейские ложки. Но гвоздем программы и самым неожиданным сюрпризом явился огромный, завернутый в несколько газет, чтобы ие остыл по дороге, казан с пшенной кашей, заправленной старым салом,— это притащил из дому Некрасов. Кашу встретили криками «ура!». Вообще радости нашей не было предела. Фронтовой пир удался на славу. Людей было чуть больше, чем обычно. То был какой-то особый праздник. Господи, как нам было хорошо в той третьей, Киселевской, темной комнате, какое братство царило за большим «директорским» столом, какие удивительные, невыдуманные (упаси, Боже!) истории там были рассказаны! Как веселился Некрасов!
Виктор Платонович Некрасов среди друзей (Фото № 1).
Киев, возле корреспондентского пункта «Литературной газеты» на ул. Большой Подвальной (бывшей улице Ярославов Вал, Полупанова, Ворошилова и теперь снова Ярославов Вал), во дворе дома № 10, 9 мая 1966 г.
Виктор Платонович Некрасов среди друзей (Фото № 2).
Киев, возле корреспондентского пункта «Литературной газеты» на ул. Большой Подвальной (бывшей улице Ярославов Вал, Полупанова, Ворошилова и теперь снова Ярославов Вал), во дворе дома № 10, 9 мая 1966 г.
1) Виктор Некрасов
2) Маркс Коростышевский
3) Леонид Волынский
4) Григорий Кипнис
5) Борис Гопник
6) Лазарь Лазарев
7) Рафаил Нахманович
8) Владимир Киселев
9) Исаак Пятигорский
10) Яня Богорад
11) Мирон Зильберман
12) Ефим Либов
13) ?
14) ?
15) Михаил Пархомов
16) Антон Зелинский
17) Иона Деген
18) Александр Волынский
19) Дмитрий Поправко
(Идентификация изображенных на снимке друзей Виктора Платоновича Некрасова выполнена Виктором Кондыревым)
Виктор Платонович Некрасов среди друзей (Фото № 3).
Киев, возле корреспондентского пункта «Литературной газеты» на ул. Большой Подвальной (бывшей улице Ярославов Вал, Полупанова, Ворошилова и теперь снова Ярославов Вал), во дворе дома № 10, 9 мая 1966 г.
Когда я думаю о нем, часто вспоминаю именно тот день. Интуитивно чувствую, что и он, когда особенно сильно тосковал в Париже по родным местам, тоже вспоминал тот наш прекрасный День Победы. Прости, Вика!
Киев, 1989.
У Дома архитекторов в Киеве.
Слева направо: Михаил Пархомов, Григорий Кипнис, Авраам Милецкий, Виктор Некрасов,
Леонид Волынский, Борис Бродский, Надежда Лазарева (Мирова), Валентин Селибер
после просмотра конкурсных проектов памятников в Бабьем Яру, 1965
Григорий Кипнис, конец 1970-х
Фотография П. Хазина. Из семейного архива
|
|
Григорий Кипнис, конец 1970-х г.
Фотография П. Хазина. Из семейного архива |
Григорий Кипнис, конец 1970-х г.
Фотография П. Хазина. Из семейного архива |
Григорий Кипнис, конец 1970-х
Фотография из семейного архива Г. Кипниса
Григорий Кипнис с дочерью Ириной, Киев, 1982 г.
Фотография П. Хазина. Из семейного архива
Григорий Кипнис на открытии мемориальной доски ВПН, Киев, 18.10.1990 г.
Фотография из семейного архива Г. Кипниса
Григорий Кипнис на открытии мемориальной доски ВПН, Киев, 18.10.1990 г.
Фотография из семейного архива Г. Кипниса
|
|
Галина Некрасова, Григорий Кипнис,
Ванв, 17 июня 1993 г.
Фотография Виктора Кондырева |
Мила Кондырева, Григорий Кипнис,
Ванв, 17 июня 1993 г.
Фотография Виктора Кондырева |
Григорий Кипнис, Виктор Кондырев, Ванв, 17.6.1993.
Фотография Милы Кондыревой
Могила Виктора Платоновича Некрасова.
Мария и Григорий Кипнис. 17.6.1994.
Фотография Виктора Кондырева
Нина Богорад, Мартин Пессик (жена посла Франции на Украине), Григорий Кипнис
у могил близких Виктора Некрасова на Байковом кладбище в Киеве. 1995