Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве
Юрий Виленский
Виленский Юрий Григорьевич (род. 3 сентября 1931, Киев) — врач-фтизиатр, писатель, журналист, поэт. Кандидат медицинских наук (1973). Историк медицины, исследователь медицинских моментов в жизни и творчестве Михаила Булгакова.
Член Национального союза журналистов Украины (1995). Лауреат премии НАМН Украины (2009) за цикл историко-медицинских исследований.
В 1955 г. окончил Киевский медицинский институт.
Работал врачом-фтизиатром в Киевской и Черниговской областях, а затем в городской туберкулезной больнице Киева.
Начал публиковаться в научной и периодической печати с 1960-х годов.
В 1991 г. издана первая книга Юрия Григорьевича Виленского «Доктор Булгаков», переизданная в последующие годы трижды (2003, 2010 и 2011).
В 2001 г. — книга «Виктор Некрасов: Портрет жизни», 2-е издание — 2016 г., 3-е издание, на укр. яз., перевод автора — 2018 г.
Автор книг:
Учебник «Основи медичної етiки» (1995, в соавторстве)
«Огонь на себя»
«Детский хирург Николай Ситковский» (2003)
монография «Доторк до полум'я» (2006, в соавторстве, на укр. яз.)
«Степан Руданський — лiкар i поет» (2008, в соавторстве, на укр. яз.) и др.
Автор ряда публикаций в газетах «Зеркало недели», «День», «Правда Украины», «Медицинская газета» (Москва).
В журнале «Радуга» (Киев) в 2004 г. были опубликованы некоторые стихотворения Ю. Виленского.
Работам биографического плана предшествовали научно-популярные исследования «А что мы знаем о себе?» и «Возможности развития ребенка» (обе в соавторстве).
Жизнь и судьба
Герой, которого не было, но который был
Есть латинское изречение «Бог даровал нам эти досуги». Конечно же, пребывание боевого капитана-сапера Виктора Некрасова в киевском госпитале после тяжелого ранения руки в ходе уличных боев при освобождении Люблина летом 1944 года, в формальном смысле никак не назовешь досугом. Но тем не менее. Лечение шло успешно, и чтобы улучшить его результаты, лечащий врач В. Шпак посоветовал своему подопечному разрабатывать письмом пальцы правой руки. Так, в сущности, и возник пролог великой повести «В окопах Сталинграда».
Стояла погожая киевская осень. Май победы, пусть он был еще далеко, неуклонно приближался, война входила в эпос. И вот каждодневно после полудня среди трав древней Черепановой горы, вплотную примкнувшей к территории госпиталя на Печерске, на облюбованном пригорке умащивался один из находящихся здесь недавних солдат, в старенькой пижаме, с фанерной дощечкой и листками бумаги. Это был Некрасов. До появления рукописи с ее первоначальным точным названием «На краю земли» еще оставался срок. И тем не менее, рукопись назрела, и странички сами повели руку.
Но потом, потом… Виктор Платонович был демобилизован, признан инвалидом Отечественной войны. Хотел вновь вернуться в архитектуру — свою дипломную специальность. Подал даже документы в аспирантуру, но был отвергнут. Стал работать как журналист в газете «Радянське мистецтво», тут как нигде пригодился довоенный опыт театрального актера, декоратора и художника — ведь в свое время он много ездил по Украине в составе провинциальной труппы, потом работал в профессиональных театрах Владивостока и Ростова-на-Дону. Некрасов писал для газеты заметки и очерки, однако стержнем его мыслей и устремлений оставалась начатая в госпитале рукопись.
Сложилось так, что она оказалась выстраданной, но со счастливой судьбой. После вежливых отказов нескольких издательств однажды текст попал даже в отдел культуры ЦК компартии Украины. И оттуда ответ был обтекаемым, а по завязкам папки автор понял, что ее так и не раскрывали. Но все же «Сталинград» вышел в свет — в двух номерах журнала «Знамя», по инициативе редактора Всеволода Вишневского. Из-за явной «дегероизации» критика встретила произведение настороженно. Один из читателей прислал разгневанное письмо: «Так и хочется подойти к Некрасову-Керженцеву, отвернуть у него полу шинели и посмотреть, не на шелковой ли она подкладке… Мне, как следователю, так и хочется пригласить Керженцева и прочистить ему душу…».
Но нежданно-негаданно «Окопы» были оценены Сталинской премией. Считается, что фамилию автора в список лауреатов вписал сам вождь. Скорее всего, так оно и было, ведь изначально повесть Некрасова в списке рекомендуемых к награде произведений отсутствовала. Быть может, недавнего Верховного главнокомандующего тронула батальонная правда, без надоевшего фимиама в свой адрес. Не исключено, что Сталина, человека с литературным вкусом, тронула и такая, почти случайная, деталь: его фото в фронтовом блиндаже рядом с изображением Джека Лондона. Так или иначе, дилетант и новичок проснулся знаменитым. Повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» стали публиковать наперебой.
Уже вошло в литературные синопсисы утверждение, что главный герой повести капитан Керженцев является как бы вторым «я» автора. Но на ее страницах присутствует и другой персонаж, который, похоже, оказывается еще одной некрасовской личностной гравюрой, концентратом его симпатий. Это Фарбер, тот самый Фарбер, роль которого в фильме по сценарию Виктора Некрасова «Солдаты» позже сыграет Иннокентий Смоктуновский, и эта роль станет началом его славной кинокарьеры. К этому образу писатель будет обращаться не раз. Примечательно, что в боевом окружении Виктора не было никого, кто мог бы послужить прототипом Фарбера. По сути, это целиком вымышленный персонаж. Зачем и для чего – другое дело, но это, несомненно, любимый некрасовский герой. Почему все же Фарбер? Согласно исследованиям Михаила Кальницкого, составившего перечень киевских адресов Некрасова, его друзей и знакомых в период учебы в строительном институте, у него был однокурсник Фарбер, проживавший на нынешней улице И. Франко. Но не более того, какие-то другие совпадения скорее исключаются…
Читаем:
«Командиры собирают людей. Один долговязый, сутулый, в короткой по колено шинели, в очках. Его фамилия Фарбер. По-видимому из интеллигентов – «видите ли», «собственно говоря», «я склонен думать». Другой, Петров, тоненький, щупленький, почти мальчик. Меня это не очень радует.
Пора. Закладываю пальцы в рот — свисток свой потерял где-то, кажется, что свистит кто-то другой, находящийся рядом…
За баками немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Немцы даже днем стреляют трассирующими пулями.
Я выпускаю целый магазин, потом другой. Фейерверк исчезает. Я пью воду из чьей-то фляги и никак не могу напиться… Фарбер подает знак, что у него все готово, несколько позже Петров…
Откуда-то появляются танки. Шесть штук…
Бой утихает. Фарбер, комроты пять, сидит на кончике ящика из-под патронов – усталый, как всегда рассеянно-безразличный. Смотрит в одну точку, поблескивает толстыми стеклами очков. Глаза от бессонницы опухли. Щеки, и без того худые, еще больше ввалились. …
Я до сих пор не могу раскусить его. Впечатление такое, будто ничто на свете его не интересует. Долговязый, сутуловатый, правое плечо выше левого, болезненно бледный, как большинство рыжих людей, и страшно близорукий, он почти ни с кем не разговаривает. До войны он был аспирантом математического факультета Московского университета. Узнал я об этом из анкеты, сам он никогда не говорил.
Несколько раз я пытался завести с ним разговор о прошлом, о настоящем, о будущем, старался расшевелить его, возбудить какими-нибудь воспоминаниями. Он рассеянно слушает, иногда односложно отвечает, но дальше этого не идет. Все как-то проходит мимо, обтекает его, не за что зацепиться. Я ни разу не видел его улыбающимся, я даже не знаю, какие у него зубы. …
Чувство любопытства так же, как и чувство страха, у него просто атрофировано. Как-то, на «Метизе» еще, я застал его в одной из траншей. Он стоял, прислонившись к брустверу, в своей короткой до колен солдатской шинели, спиной к противнику и рассеянно ковырял носком ботинка осыпавшуюся стенку траншеи. Две или три пули цвякнули где-то неподалеку. Потом разорвалась мина. Он продолжал ковырять землю.
— Вы что здесь делаете, Фарбер?
Он медленно, точно нехотя, повернулся, и глаза его с бесцветными ресницами и тяжелыми, слегка припухшими веками вопросительно остановились на мне.
— Так просто… Ничего…
— Ведь вас тут немцы в два счета ухлопают.
— Пожалуй… — спокойно согласился он и присел на корточки.
Трудно его назвать неаккуратным, он всегда выбрит, и подворотничок у него всегда свежий, но это, по-видимому, привычка или воспитание, внешности же своей он не придает никакого значения. Шинель на два номера меньше, хлястик под лопатками, на ногах обмотки, пилотка с растопыренным верхом, петлиц нет.
Я сказал ему как-то:
— Вы бы пришили себе кубики, Фарбер.
Он, как всегда, удивленно посмотрел на меня.
— Для большего авторитета, что ли?
— Просто положено в армии носить знаки различия.
Он молча встал и ушел. На следующий день я заметил на воротнике его шинели два матерчатых кубика, пришитых вкривь и вкось белыми нитками.
— Плохой у вас связной, Фарбер. С кубиками определенно не справился.
— У меня нет связного. Я сам пришивал.
—– А почему нет связного?
— В роте восемнадцать человек, а не сто пятдесят».
Или такой эпизод:
«Фарбер останавливает меня движением руки.
— Стойте! — и касается рукой колена. — Слышите?
Я прислушиваюсь. С той стороны Волги торжественно, то удаляясь, то приближаясь, перебиваемые ветром, медленно плывут хрипловатые звуки флейт и скрипок. Плывут над рекой, над разбитым, молчаливым сейчас городом, над нами, над немцами, за окопы, за передовую, за Мамаев курган.
— Узнаете?
— Что-то знакомое… Страшно знакомое, но… Не Чайковский?
— Чайковский. Andante cantabile из Пятой симфонии. Вторая часть. …
— Вам никогда не казалось, что жизнь нелепая штука? – спрашивает Фарбер. Он никак не может прикурить – бычок маленький, высыпается.
— Жизнь или война? — спрашиваю я.
– Именно жизнь».
На войне как на войне – есть такая жесткая формула. Но и у смерти бывают разные лица. Некрасову, как любому солдату, был хорошо знаком образ нелепой и преступной смерти. Но он, движимый совестливостью сердца, первым в советской литературе решился описать ее. В лице истеричного командира Абросимова писатель создает поразительную по накалу сцену:
«… На суд я опаздываю.
— Приказано было атаковать баки… — сухим, деревянным голосом прерывает Абросимов, не отрывая глаз от стенки. – А люди в атаку не шли…
Говорят еще несколько человек. Потом я. За мной — Абросимов. Он краток. Он считает, что баки можно было взять только массированной атакой. Вот и все. И он потребовал, чтобы эту атаку осуществили. Комбаты берегут людей, поэтому не любят атак. Баки можно было только атакой взять. И он не виноват, что люди недобросовестно к этому отнеслись, струсили.
— Струсили?.. — раздается откуда-то из глубины трубы.
Все оборачиваются. Неуклюжий, на голову выше всех окружающих, в короткой смешной шинелишке своей, протискивается к столу Фарбер.
— Струсили, говорите вы? Ширяев струсил? Карнаухов струсил? Это вы о них говорите?!
Фарбер задыхается, моргает близорукими глазами — очки он вчера разбил, щурится».
Повесть движется к концу, и читатель все отчетливее понимает, что эта книга – не просто штрихи войны, но прежде всего пространство любви и человечности. Так начался литературный путь Некрасова, неповторимый и откровенный.
Но пребывание писателя в фаворе было недолгим. Быть в привилегированной среде вследствие Сталинской премии Виктору Платоновичу претило, он оказался чуждым ей, а она ему – лишней. После его статьи «Слова великие и простые» о фальшивой патетике в военном кинематографе, а потом после описания зарубежных поездок без зубодробительной критики «загнивающего» Запада, в 1962 году в «Известиях» появился злопыхательский фельетон «Турист с тросточкой», и писатель быстро стал «не тем Некрасовым».
Его произведениям становится все труднее пробиться к читателю. И все-таки в 1965 году, спустя двадцатилетие после «Окопов», почти опальный Некрасов прорывается невероятным рассказом «Случай на Мамаевом кургане». Этот рассказ, напечатанный в «Новом мире» — некая фантасмагория, в которой перемежается прошлое и настоящее. В нем автор, уже в Волгограде, попадает в подвал, где находится КП первого батальна, и там как бы встречается с погибшими и живыми, с вымышленными героями и реальными боевыми побратимами. И тут снова возникает образ Фарбера. Они снова идут на задание, ставят мины, так, будто война и не кончалась.
«Здесь я вынужден несколько отвлечься. … И тут я возвращаюсь к Фарберу. С ним такая встреча исключена. Исключена по той простой причине, что он слеплен из нескольких людей, виденных мною в разное время и в разных местах»…
«— Нет, я сказал о Двадцать втором съезде.
Опять молчание.
— А до него были Двадцать первый и Двадцатый, было развенчание культа личности. А до этого еще масса событий, в том числе победа над Германией и разгром немцев вот здесь, под Сталинградом.
Фарбер оживился.
— Разгром? Победа? Ни минуты в этом не сомневался. Верите, ни минуты… А когда? Когда?»…
«…Конечно, о всех сложностях нашей довоенной жизни Фарбер знал и без меня. Но мы никогда об этом не говорили. Ни о сверстниках, ни о друзьях, ни об отцах, которые не могли, как мы, защищать Родину с оружием в руках. Мы избегали об этом говорить… Ну а теперь? Я ведь мог рассказать о многом, чего Фарбер не знал. О возвращении из лагерей, о восстановлении чести и достоинства тех, кому, увы, не пришлось вернуться».
Но попрание чести и достоинства самого Некрасова, свободного художника в крепостной империи, создателя первой правдивой книги о войне, продолжалось. После 29 сентября 1966 года, когда Виктор Платонович пришел в Бабий Яр, в горестную толпу, собравшуюся здесь в связи с 25-й годовщиной трагедии, травля усилилась. Вспомнили, очевидно, и его статью десятилетней давности в «Литературной газете» под названием «Почему это не сделано» – первом слове о том, что память жертв страшного преступления должна быть увековечена. «В Киеве нет человека, — писал он, — у которого бы здесь не покоились (нет, здесь нужно другое слово) отец или сын, родные, друзья. Неужели на месте трагедии будут играть в футбол?». Писателя-фронтовика стали распинать «за потворствование сионизму». В 1973-м его исключили из КПСС с примечательной формулировкой — «за мнение, не совпадающее с линией партии». Последовало исключение из Союза писателей, потом – из Союза кинематографистов. Шли унизительные допросы…
Казалось, в жизни Некрасова наступила черная полоса. Но, вопреки всему, к писателю приходит «второе дыхание» и из-под его пера выходят «Записки зеваки», «Взгляд и нечто», «Маленькая печальная повесть» и наконец горестный «Саперлипопет» — со строками о вымышленной встрече со Сталиным. Вымышленной, но настолько правдоподобной, что иные близкие друзья писателя не сомневались – такая встреча действительно была.
«— Нет, хочу говорить!..
Подошел к столу, разлил остатки водки и очень громко произнес:
— Дорогой товарищ Сталин! Дорогой Никита Сергеевич! Простите, что я вторгаюсь в ваш серьезный, деловой разговор, но мне кажется, что настало время выпить. …У сталинградцев, у солдат была одна мечта, — закончил я свой несколько затянувшийся тост. — Дорваться до логова этого бандита, до его канцелярии и нагадить ему на стол. Вот за это солдаты и пили положенные сто грамм.
— Хороший тост, – сказал Сталин. — Но в ответ я тебе вот что скажу. Налей-ка еще.
…Опять прошелся по комнате. … — Про Гитлера. Ты назвал его бандитом… Ну, а товарищ Сталин, по-твоему, не бандит? — он сделал паузу, и я почувствовал – по спине у меня побежали мурашки. — Сколько он людей на тот свет отправил! А? Куда там Гитлеру… Учиться ему у товарища Сталина, а он вместо этого полез, дурак, на него… А начал-то он вообще неплохо. Для пробы – Саар. Потом Австрия, аншлюс. Сошло. Сожрал Чехословакию, союзнички промолчали… Знал, что делал. И внутри тоже. Колебаться нельзя. «Окончательное решение еврейского вопроса» – правильное решение. Я бы сказал даже гениальное.
Что он говорит? Я почувствовал, что во мне что-то оборвалось.
– Товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович… Но нас всю жизнь учили, убеждали, что антисемитизм…
Он не дал мне договорить.
— Не было его! Нет! И не будет! — Он вдруг побагровел. — Нет такого понятия «антисемитизм». Понятно? Есть племя торгашей, ростовщиков и хапуг…
А я… До сих пор не могу понять, как это получилось, но я выхватил бутылку, молниеносно разлил по стаканам и сказал, упершись пьяными глазами в Сталина:
— Я предлагаю выпить за командира пятой роты, за лейтенанта Фарбера, товарищ Сталин. Слыхали о таком?
— Фарбер? Какого такого Фарбера? Не знаю я никакого Фарбера.
— И напрасно. Командир пятой роты 1047 полка 284-й дивизии. Выпили?
Сталин взглянул на меня так, что я понял — это конец. Потянулся к телефонной трубке».
Уже после вынужденной эмиграции, проживая во Франции, Виктор Некрасов побывал в Иерусалиме, есть фотография в книге Н. Надеждина — писатель у Стены Плача.
А завершить эти заметки хочется выдержкой из статьи Бориса Шифмана (1931—2013), которая вошла в книгу «Ізгой. Віктор Некрасов у спогадах сучасників» (2014): «Понадобилось три года упорной работы. Наши хлопоты по увековечиванию памяти Виктора Некрасова трансформировались в создание Парка памяти борцов против антисемитизма, где свое достойное место занял и Виктор Платонович Некрасов».
Я всматриваюсь в фото установленного в этом Парке монумента с девятью знаковыми именами — Оскара Шиндлера, Эмиля Золя, Владимира Короленко, Бориса Чичибабина, Анатолия Кузнецова, Рауля Валленберга, Дмитрия Шостаковича, Андрея Сахарова, Виктора Некрасова. Четверо из них — из Украины. Эти имена – предтеча пока не написанной эпопеи о людях чести, ставших источниками истины и свободы. Если такая эпопея будет создана, в нее войдут и строки о неведомом и все-таки таком реальном Фарбере — солдате-сталинградце.
Юрий Виленский «У Виктора Некрасова на площади Кеннеди»
Юрий Виленский «Три музы Виктора Некрасова»
Стихотворение Юрия Виленского «Виктору Некрасову»
Юрий Виленский «Неизвестный Виктор Некрасов»
Юрий Виленский «Двенадцать эшелонов Ивана Пастуха»