Статьи о Викторе Некрасове и его творчестве
Юрий Виленский
Виленский Юрий Григорьевич (род. 3 сентября 1931, Киев) — врач-фтизиатр, писатель, журналист, поэт. Кандидат медицинских наук (1973). Историк медицины, исследователь медицинских моментов в жизни и творчестве Михаила Булгакова.
Член Национального союза журналистов Украины (1995). Лауреат премии НАМН Украины (2009) за цикл историко-медицинских исследований.
В 1955 г. окончил Киевский медицинский институт.
Работал врачом-фтизиатром в Киевской и Черниговской областях, а затем в городской туберкулезной больнице Киева.
Начал публиковаться в научной и периодической печати с 1960-х годов.
В 1991 г. издана первая книга Юрия Григорьевича Виленского «Доктор Булгаков», переизданная в последующие годы трижды (2003, 2010 и 2011).
В 2001 г. — книга «Виктор Некрасов: Портрет жизни», 2-е издание — 2016 г., 3-е издание, на укр. яз., перевод автора — 2018 г.
Автор книг:
Учебник «Основи медичної етiки» (1995, в соавторстве)
«Огонь на себя»
«Детский хирург Николай Ситковский» (2003)
монография «Доторк до полум'я» (2006, в соавторстве, на укр. яз.)
«Степан Руданський — лiкар i поет» (2008, в соавторстве, на укр. яз.) и др.
Автор ряда публикаций в газетах «Зеркало недели», «День», «Правда Украины», «Медицинская газета» (Москва).
В журнале «Радуга» (Киев) в 2004 г. были опубликованы некоторые стихотворения Ю. Виленского.
Работам биографического плана предшествовали научно-популярные исследования «А что мы знаем о себе?» и «Возможности развития ребенка» (обе в соавторстве).
Жизнь и судьба
Герой, которого не было, но который был
Есть латинское изречение «Бог даровал нам эти досуги». Конечно же, пребывание боевого капитана-сапера Виктора Некрасова в киевском госпитале после тяжелого ранения руки в ходе уличных боев при освобождении Люблина летом 1944 года, в формальном смысле никак не назовешь досугом. Но тем не менее. Лечение шло успешно, и чтобы улучшить его результаты, лечащий врач В. Шпак посоветовал своему подопечному разрабатывать письмом пальцы правой руки. Так, в сущности, и возник пролог великой повести «В окопах Сталинграда».
Стояла погожая киевская осень. Май победы, пусть он был еще далеко, неуклонно приближался, война входила в эпос. И вот каждодневно после полудня среди трав древней Черепановой горы, вплотную примкнувшей к территории госпиталя на Печерске, на облюбованном пригорке умащивался один из находящихся здесь недавних солдат, в старенькой пижаме, с фанерной дощечкой и листками бумаги. Это был Некрасов. До появления рукописи с ее первоначальным точным названием «На краю земли» еще оставался срок. И тем не менее, рукопись назрела, и странички сами повели руку.
Но потом, потом… Виктор Платонович был демобилизован, признан инвалидом Отечественной войны. Хотел вновь вернуться в архитектуру — свою дипломную специальность. Подал даже документы в аспирантуру, но был отвергнут. Стал работать как журналист в газете «Радянське мистецтво», тут как нигде пригодился довоенный опыт театрального актера, декоратора и художника — ведь в свое время он много ездил по Украине в составе провинциальной труппы, потом работал в профессиональных театрах Владивостока и Ростова-на-Дону. Некрасов писал для газеты заметки и очерки, однако стержнем его мыслей и устремлений оставалась начатая в госпитале рукопись.
Сложилось так, что она оказалась выстраданной, но со счастливой судьбой. После вежливых отказов нескольких издательств однажды текст попал даже в отдел культуры ЦК компартии Украины. И оттуда ответ был обтекаемым, а по завязкам папки автор понял, что ее так и не раскрывали. Но все же «Сталинград» вышел в свет — в двух номерах журнала «Знамя», по инициативе редактора Всеволода Вишневского. Из-за явной «дегероизации» критика встретила произведение настороженно. Один из читателей прислал разгневанное письмо: «Так и хочется подойти к Некрасову-Керженцеву, отвернуть у него полу шинели и посмотреть, не на шелковой ли она подкладке… Мне, как следователю, так и хочется пригласить Керженцева и прочистить ему душу…».
Но нежданно-негаданно «Окопы» были оценены Сталинской премией. Считается, что фамилию автора в список лауреатов вписал сам вождь. Скорее всего, так оно и было, ведь изначально повесть Некрасова в списке рекомендуемых к награде произведений отсутствовала. Быть может, недавнего Верховного главнокомандующего тронула батальонная правда, без надоевшего фимиама в свой адрес. Не исключено, что Сталина, человека с литературным вкусом, тронула и такая, почти случайная, деталь: его фото в фронтовом блиндаже рядом с изображением Джека Лондона. Так или иначе, дилетант и новичок проснулся знаменитым. Повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» стали публиковать наперебой.
Уже вошло в литературные синопсисы утверждение, что главный герой повести капитан Керженцев является как бы вторым «я» автора. Но на ее страницах присутствует и другой персонаж, который, похоже, оказывается еще одной некрасовской личностной гравюрой, концентратом его симпатий. Это Фарбер, тот самый Фарбер, роль которого в фильме по сценарию Виктора Некрасова «Солдаты» позже сыграет Иннокентий Смоктуновский, и эта роль станет началом его славной кинокарьеры. К этому образу писатель будет обращаться не раз. Примечательно, что в боевом окружении Виктора не было никого, кто мог бы послужить прототипом Фарбера. По сути, это целиком вымышленный персонаж. Зачем и для чего – другое дело, но это, несомненно, любимый некрасовский герой. Почему все же Фарбер? Согласно исследованиям Михаила Кальницкого, составившего перечень киевских адресов Некрасова, его друзей и знакомых в период учебы в строительном институте, у него был однокурсник Фарбер, проживавший на нынешней улице И. Франко. Но не более того, какие-то другие совпадения скорее исключаются…
Читаем:
«Командиры собирают людей. Один долговязый, сутулый, в короткой по колено шинели, в очках. Его фамилия Фарбер. По-видимому из интеллигентов – «видите ли», «собственно говоря», «я склонен думать». Другой, Петров, тоненький, щупленький, почти мальчик. Меня это не очень радует.
Пора. Закладываю пальцы в рот — свисток свой потерял где-то, кажется, что свистит кто-то другой, находящийся рядом…
За баками немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Немцы даже днем стреляют трассирующими пулями.
Я выпускаю целый магазин, потом другой. Фейерверк исчезает. Я пью воду из чьей-то фляги и никак не могу напиться… Фарбер подает знак, что у него все готово, несколько позже Петров…
Откуда-то появляются танки. Шесть штук…
Бой утихает. Фарбер, комроты пять, сидит на кончике ящика из-под патронов – усталый, как всегда рассеянно-безразличный. Смотрит в одну точку, поблескивает толстыми стеклами очков. Глаза от бессонницы опухли. Щеки, и без того худые, еще больше ввалились. …
Я до сих пор не могу раскусить его. Впечатление такое, будто ничто на свете его не интересует. Долговязый, сутуловатый, правое плечо выше левого, болезненно бледный, как большинство рыжих людей, и страшно близорукий, он почти ни с кем не разговаривает. До войны он был аспирантом математического факультета Московского университета. Узнал я об этом из анкеты, сам он никогда не говорил.
Несколько раз я пытался завести с ним разговор о прошлом, о настоящем, о будущем, старался расшевелить его, возбудить какими-нибудь воспоминаниями. Он рассеянно слушает, иногда односложно отвечает, но дальше этого не идет. Все как-то проходит мимо, обтекает его, не за что зацепиться. Я ни разу не видел его улыбающимся, я даже не знаю, какие у него зубы. …
Чувство любопытства так же, как и чувство страха, у него просто атрофировано. Как-то, на «Метизе» еще, я застал его в одной из траншей. Он стоял, прислонившись к брустверу, в своей короткой до колен солдатской шинели, спиной к противнику и рассеянно ковырял носком ботинка осыпавшуюся стенку траншеи. Две или три пули цвякнули где-то неподалеку. Потом разорвалась мина. Он продолжал ковырять землю.
— Вы что здесь делаете, Фарбер?
Он медленно, точно нехотя, повернулся, и глаза его с бесцветными ресницами и тяжелыми, слегка припухшими веками вопросительно остановились на мне.
— Так просто… Ничего…
— Ведь вас тут немцы в два счета ухлопают.
— Пожалуй… — спокойно согласился он и присел на корточки.
Трудно его назвать неаккуратным, он всегда выбрит, и подворотничок у него всегда свежий, но это, по-видимому, привычка или воспитание, внешности же своей он не придает никакого значения. Шинель на два номера меньше, хлястик под лопатками, на ногах обмотки, пилотка с растопыренным верхом, петлиц нет.
Я сказал ему как-то:
— Вы бы пришили себе кубики, Фарбер.
Он, как всегда, удивленно посмотрел на меня.
— Для большего авторитета, что ли?
— Просто положено в армии носить знаки различия.
Он молча встал и ушел. На следующий день я заметил на воротнике его шинели два матерчатых кубика, пришитых вкривь и вкось белыми нитками.
— Плохой у вас связной, Фарбер. С кубиками определенно не справился.
— У меня нет связного. Я сам пришивал.
—– А почему нет связного?
— В роте восемнадцать человек, а не сто пятдесят».
Или такой эпизод:
«Фарбер останавливает меня движением руки.
— Стойте! — и касается рукой колена. — Слышите?
Я прислушиваюсь. С той стороны Волги торжественно, то удаляясь, то приближаясь, перебиваемые ветром, медленно плывут хрипловатые звуки флейт и скрипок. Плывут над рекой, над разбитым, молчаливым сейчас городом, над нами, над немцами, за окопы, за передовую, за Мамаев курган.
— Узнаете?
— Что-то знакомое… Страшно знакомое, но… Не Чайковский?
— Чайковский. Andante cantabile из Пятой симфонии. Вторая часть. …
— Вам никогда не казалось, что жизнь нелепая штука? – спрашивает Фарбер. Он никак не может прикурить – бычок маленький, высыпается.
— Жизнь или война? — спрашиваю я.
– Именно жизнь».
На войне как на войне – есть такая жесткая формула. Но и у смерти бывают разные лица. Некрасову, как любому солдату, был хорошо знаком образ нелепой и преступной смерти. Но он, движимый совестливостью сердца, первым в советской литературе решился описать ее. В лице истеричного командира Абросимова писатель создает поразительную по накалу сцену:
«… На суд я опаздываю.
— Приказано было атаковать баки… — сухим, деревянным голосом прерывает Абросимов, не отрывая глаз от стенки. – А люди в атаку не шли…
Говорят еще несколько человек. Потом я. За мной — Абросимов. Он краток. Он считает, что баки можно было взять только массированной атакой. Вот и все. И он потребовал, чтобы эту атаку осуществили. Комбаты берегут людей, поэтому не любят атак. Баки можно было только атакой взять. И он не виноват, что люди недобросовестно к этому отнеслись, струсили.
— Струсили?.. — раздается откуда-то из глубины трубы.
Все оборачиваются. Неуклюжий, на голову выше всех окружающих, в короткой смешной шинелишке своей, протискивается к столу Фарбер.
— Струсили, говорите вы? Ширяев струсил? Карнаухов струсил? Это вы о них говорите?!
Фарбер задыхается, моргает близорукими глазами — очки он вчера разбил, щурится».
Повесть движется к концу, и читатель все отчетливее понимает, что эта книга – не просто штрихи войны, но прежде всего пространство любви и человечности. Так начался литературный путь Некрасова, неповторимый и откровенный.
Но пребывание писателя в фаворе было недолгим. Быть в привилегированной среде вследствие Сталинской премии Виктору Платоновичу претило, он оказался чуждым ей, а она ему – лишней. После его статьи «Слова великие и простые» о фальшивой патетике в военном кинематографе, а потом после описания зарубежных поездок без зубодробительной критики «загнивающего» Запада, в 1962 году в «Известиях» появился злопыхательский фельетон «Турист с тросточкой», и писатель быстро стал «не тем Некрасовым».
Его произведениям становится все труднее пробиться к читателю. И все-таки в 1965 году, спустя двадцатилетие после «Окопов», почти опальный Некрасов прорывается невероятным рассказом «Случай на Мамаевом кургане». Этот рассказ, напечатанный в «Новом мире» — некая фантасмагория, в которой перемежается прошлое и настоящее. В нем автор, уже в Волгограде, попадает в подвал, где находится КП первого батальна, и там как бы встречается с погибшими и живыми, с вымышленными героями и реальными боевыми побратимами. И тут снова возникает образ Фарбера. Они снова идут на задание, ставят мины, так, будто война и не кончалась.
«Здесь я вынужден несколько отвлечься. … И тут я возвращаюсь к Фарберу. С ним такая встреча исключена. Исключена по той простой причине, что он слеплен из нескольких людей, виденных мною в разное время и в разных местах»…
«— Нет, я сказал о Двадцать втором съезде.
Опять молчание.
— А до него были Двадцать первый и Двадцатый, было развенчание культа личности. А до этого еще масса событий, в том числе победа над Германией и разгром немцев вот здесь, под Сталинградом.
Фарбер оживился.
— Разгром? Победа? Ни минуты в этом не сомневался. Верите, ни минуты… А когда? Когда?»…
«…Конечно, о всех сложностях нашей довоенной жизни Фарбер знал и без меня. Но мы никогда об этом не говорили. Ни о сверстниках, ни о друзьях, ни об отцах, которые не могли, как мы, защищать Родину с оружием в руках. Мы избегали об этом говорить… Ну а теперь? Я ведь мог рассказать о многом, чего Фарбер не знал. О возвращении из лагерей, о восстановлении чести и достоинства тех, кому, увы, не пришлось вернуться».
Но попрание чести и достоинства самого Некрасова, свободного художника в крепостной империи, создателя первой правдивой книги о войне, продолжалось. После 29 сентября 1966 года, когда Виктор Платонович пришел в Бабий Яр, в горестную толпу, собравшуюся здесь в связи с 25-й годовщиной трагедии, травля усилилась. Вспомнили, очевидно, и его статью десятилетней давности в «Литературной газете» под названием «Почему это не сделано» – первом слове о том, что память жертв страшного преступления должна быть увековечена. «В Киеве нет человека, — писал он, — у которого бы здесь не покоились (нет, здесь нужно другое слово) отец или сын, родные, друзья. Неужели на месте трагедии будут играть в футбол?». Писателя-фронтовика стали распинать «за потворствование сионизму». В 1973-м его исключили из КПСС с примечательной формулировкой — «за мнение, не совпадающее с линией партии». Последовало исключение из Союза писателей, потом – из Союза кинематографистов. Шли унизительные допросы…
Казалось, в жизни Некрасова наступила черная полоса. Но, вопреки всему, к писателю приходит «второе дыхание» и из-под его пера выходят «Записки зеваки», «Взгляд и нечто», «Маленькая печальная повесть» и наконец горестный «Саперлипопет» — со строками о вымышленной встрече со Сталиным. Вымышленной, но настолько правдоподобной, что иные близкие друзья писателя не сомневались – такая встреча действительно была.
«— Нет, хочу говорить!..
Подошел к столу, разлил остатки водки и очень громко произнес:
— Дорогой товарищ Сталин! Дорогой Никита Сергеевич! Простите, что я вторгаюсь в ваш серьезный, деловой разговор, но мне кажется, что настало время выпить. …У сталинградцев, у солдат была одна мечта, — закончил я свой несколько затянувшийся тост. — Дорваться до логова этого бандита, до его канцелярии и нагадить ему на стол. Вот за это солдаты и пили положенные сто грамм.
— Хороший тост, – сказал Сталин. — Но в ответ я тебе вот что скажу. Налей-ка еще.
…Опять прошелся по комнате. … — Про Гитлера. Ты назвал его бандитом… Ну, а товарищ Сталин, по-твоему, не бандит? — он сделал паузу, и я почувствовал – по спине у меня побежали мурашки. — Сколько он людей на тот свет отправил! А? Куда там Гитлеру… Учиться ему у товарища Сталина, а он вместо этого полез, дурак, на него… А начал-то он вообще неплохо. Для пробы – Саар. Потом Австрия, аншлюс. Сошло. Сожрал Чехословакию, союзнички промолчали… Знал, что делал. И внутри тоже. Колебаться нельзя. «Окончательное решение еврейского вопроса» – правильное решение. Я бы сказал даже гениальное.
Что он говорит? Я почувствовал, что во мне что-то оборвалось.
– Товарищ Сталин… Иосиф Виссарионович… Но нас всю жизнь учили, убеждали, что антисемитизм…
Он не дал мне договорить.
— Не было его! Нет! И не будет! — Он вдруг побагровел. — Нет такого понятия «антисемитизм». Понятно? Есть племя торгашей, ростовщиков и хапуг…
А я… До сих пор не могу понять, как это получилось, но я выхватил бутылку, молниеносно разлил по стаканам и сказал, упершись пьяными глазами в Сталина:
— Я предлагаю выпить за командира пятой роты, за лейтенанта Фарбера, товарищ Сталин. Слыхали о таком?
— Фарбер? Какого такого Фарбера? Не знаю я никакого Фарбера.
— И напрасно. Командир пятой роты 1047 полка 284-й дивизии. Выпили?
Сталин взглянул на меня так, что я понял — это конец. Потянулся к телефонной трубке».
Уже после вынужденной эмиграции, проживая во Франции, Виктор Некрасов побывал в Иерусалиме, есть фотография в книге Н. Надеждина — писатель у Стены Плача.
А завершить эти заметки хочется выдержкой из статьи Бориса Шифмана (1931—2013), которая вошла в книгу «Ізгой. Віктор Некрасов у спогадах сучасників» (2014): «Понадобилось три года упорной работы. Наши хлопоты по увековечиванию памяти Виктора Некрасова трансформировались в создание Парка памяти борцов против антисемитизма, где свое достойное место занял и Виктор Платонович Некрасов».
Я всматриваюсь в фото установленного в этом Парке монумента с девятью знаковыми именами — Оскара Шиндлера, Эмиля Золя, Владимира Короленко, Бориса Чичибабина, Анатолия Кузнецова, Рауля Валленберга, Дмитрия Шостаковича, Андрея Сахарова, Виктора Некрасова. Четверо из них — из Украины. Эти имена — предтеча пока не написанной эпопеи о людях чести, ставших источниками истины и свободы. Если такая эпопея будет создана, в нее войдут и строки о неведомом и все-таки таком реальном Фарбере — солдате-сталинградце.
Александр Моисеевич Фарбер
Монумент с именами выдающихся борцов против антисемитизма в Израиле. Открыт 22 мая 2009 г.
Юрий Виленский «У Виктора Некрасова на площади Кеннеди»
Юрий Виленский «Три музы Виктора Некрасова»
Стихотворение Юрия Виленского «Виктору Некрасову»
Юрий Виленский «Неизвестный Виктор Некрасов»
Юрий Виленский «Двенадцать эшелонов Ивана Пастуха»