О книге «Голый бог» Говарда Фаста

Статья-рецензия на книгу Говарда Фаста «Голый бог» была написана В. П. Некрасовым в Париже, в 1978 году. В России она была опубликована под заголовком «Голый бог коммунистов» в газете «Петербургские «Час пик» от 1 декабря 1993 г. (с некоторыми сокращениями). Ниже приводится газетный вариант рецензии.

Я только что прочел книгу Говарда Фаста «Голый бог». Она всколыхнула во мне многое. И хотя я касался уже этого в первой части моей книги, я вынужден опять вернуться к тому, что было самым сложным в моей (в моей ли только?) жизни – к партии, к коммунизму.
Нынешнее русское молодое поколение не помнит уже Говарда Фаста. А может, и просто не знает. В Советском Союзе сделано всё, чтоб этот популярный американский писатель, в свое время издававшийся у нас миллионными тиражами, лауреат международной Сталинской премии мира, был забыт, вычеркнут из литературы.
Почему?
Приведу просто два абзаца из предисловия к русскому (мюнхенскому!) издания «Голого бога»^*:

«В советском «Энциклопедическом словаре» в 1955 году об авторе этой книги — американском писателе Говарде Фасте — написано:
«Родился в 1914 г., видный общественный деятель, коммунист. Автор исторической трилогии, посвященной войне за независимость Америки (1775—1783), — «Гражданин Том Пейн» (1943) и других. На материале истории США XIX века написан его роман «Последняя граница» (1941), описывающий зверское истребление индейцев американскими властями. В романе «Дорога свободы» (1944) показана мужественная борьба негритянского народа…
В романе «Сайлас Тиберман» (1954) показана судьба честного американского профессора, ставшего борцом против пропаганды войны, организуемой правительственными кругами США. Фаст — смелый борец за мир и демократию, автор боевых статей и очерков по важнейшим вопросам политики и литературы. В 1953 г. Фаст присуждена международная Сталинская премия «За укрепление мира между народами»…

А 30 января 1958 года о том же Говарде Фасте московская «Литературная газета» пишет:

«Говард Фаст картинно, в расчете на шумную рекламу… пишет письма, статьи, целые книги, доказывая, что он был слеп, но прозрел… Он прямо заявляет, что не терпит демократию социалистическую и обожает капиталистическую, он отказывается от революционной борьбы, предпочитая ей, да и то робковато, гомеопатические дозы реформизма, он не доверяет социалистической законности…, а сверх всего уснащает платонические разговоры о «братстве» прокисшим соусом национал-шовинизма… Он в бешеном экстазе оплевывает бога, которому только что поклонялся… И некому сказать ему при этом: послушайте, Говард Фаст, выпейте бутылку кока-колы… погуляйте по Бродвею… и, приведя нервы в хотя бы относительный порядок, поймите: в области художественного творчества вы человек не без таланта, но до титанов общественной мысли вам далековато… Меняйте себе партийный билет на чековую книжку Майхэттен-банка и живите, как можете, не впадая в дешевку самопреувеличения… Но до Говарда Фаста доводы разума дойти не могут… Он никогда сильным политическим мышлением не обладал…»

Что же произошло? Почему советская печать сменила свое отношение к писателю? Произошло то, что, пробыв 13 лет в рядах коммунистической партии США, Говард Фаст в 1957 году окончательно порвал с интернациональным коммунизмом и вышел из партии…
Кто после войны не зачитывался Фастом? «Последняя граница», «Дорогая свободы»… Его издавали, переиздавали, инсценировали. Потом он попал в тюрьму. Свою, американскую. В годы расследования «антиамериканской деятельности». «Где Говард Фаст?» — гневно восклицал тогда Эренбург, пригвождая к позорному столбу американскую общественность. А потом ХХ съезд. И Фаст исчез. У нас, конечно. Только через два года появилась та самая статья в «Литературке», которая приведена выше. Потом опять ни слова. Пропал…
Через двадцать лет после её написания я прочитал книгу Фаста. Пожалуй, никогда не читал я подобного. Да, он оплевывает бога, которому только что поклонялся, но не в «бешеном экстазе». Никакого экстаза нет, есть горечь и сознание совершенной чудовищной ошибки. Ему невероятно тяжело. Тринадцать лет он был коммунистом, причем более чем идейным. Искренним, прямым, мучительно переносившим всю тупость ограниченность своей партии и её вождей. И вот после «секретного доклада» Хрущева все окончательно рухнуло. Он вышел из партии. Это было скандалом, сенсацией. Но мы об этот ничего не знали.
И вот сейчас я узнал. Через двадцать лет!
Что делает, что пишет сейчас Фаст, я не знаю. Возможно, до сдачи этих строк в печать я узнаю, но пока не знаю.
Почему меня так взволновала эта книга? Да потому, что мы оба, я и Фаст, писатели, ровесники (он c 1914 года, я 1911-го), оба совершили одну и ту же ошибку, вступили в партию в одном и том же 1943 году, оба выбыли из неё — он в 1958 году сам, а я в 1973 году не совсем сам — оба почувствовали невероятное облегчение… Вот тут и начинается различие. И основное — американская компартия и КПСС, США и СССР.
«Голый бог» имеет подзаголовок: «Писатель и коммунистическая партия». Но в книге не только об этом – о человеке, писателе и тупой машине. Американском её варианте. Я же позволю себе сказать кое-что о советском её существе. Когда моя книга будет переведена на иностранные языки (а я думаю, что так будет). Надеюсь, что прочитавшие её коммунисты многое поймут и решатся на нелегкий, но единственно возможный для честного человека шаг — вернуть партбилет.
Прочитав книгу Говарда Фаста, я понял, что американская компартия так же тупа, ограничена, догматична и жестока (нет, тут не угнаться!), как и наша. Она микроскопична, но влиятельна, к ней прислушиваются так называемые прогрессивные круги. Вожди её так же напыщенны, самоуверенны и аморальны, как наши. С той только разницей, что у них есть старший брат, от которого они не хотят отстать, а у старшего брата есть бывший младший, но по размерам куда больше его, ставший заклятым врагом. Кроме того, старший брат сильнее, подчинил себе целую страну, а потому опаснее.
Теперь по существу. О нашей партии. Той самой, в которой я пробыл тридцать лет (Фаст только тринадцать и не выдержал), и знаю все её тайны, всю подоплеку, все фарисейство, грубо выражаясь, знаю как облупленную.
Нет в мире партии более сильной, чем Коммунистическая партия Советского Союза, и в то же время более слабой.
Нет в мире партии более беспринципной и лживой.
Нет в мире партии более дисциплинированной и в то же время растленной, хотя и сказал о ней когда-то Роберт Рождественский — «самая поэтичная партия!».
И, наконец, нет в мире партии, которую бы так дружно ненавидели в народе, даже сами члены партии.
Итак, поговорим о каждом из перечисленных утверждений отдельно.
Да — партия сильна. Сильна, потому что проникла во все поры жизни. Советов, тех самых, от которых пошло слово «советский» и в которые каждые сколько-то там лет выбирают депутатов, — нет! Есть рай-, гор-, обл- и крайисполкомы этих Советов со своими секретарями и чиновниками, но самих Советов нет. Ни трудящихся, ни рабоче-крестьянских, ни красноармейских, никаких. Вместо них рай-, гор-, обл-, крайкомы партии. Они все решают. Верховных Советов тоже нет. Есть президиумы, председатели президиумов, есть ничего и никогда не решающие депутаты.
Одним словом. Советской власти — нет. Понятие это — анахронизм.
Есть Партия. Та самая, которую не принято даже называть Коммунистической. Партия, и всё!
Сильна же она еще и тем, чего нет ни у американской, ни у какой-либо другой компартии буржуазного мира — у неё есть КГБ. Что это такое, объяснять не будем. Ясно.
Все вопросы в стране решаются (и разрешаются) партийными руководителями. На всех этапах. От секретарей первичных парторганизаций (одним из которых я и был когда-то), но это по мелочам, до генерального секретаря (что он решает сам, что ему подсказывают, а что заставляют делать — не знаю, туда не проникнешь). Партия везде. Она все видит, все знает, все решает. Заодно и думает за всех. Твоё дело – выполнять. В этом − сила партии.
В чём же её слабость? Не задумываясь, отвечаю — в её трусости. Она боится всего. Прежде всего народа. Своего собственного народа. Боится, чтоб он, Боже упаси, не узнал того. Что ему не положено. Поэтому читай, что дают и слушай нашу очередную передачу. «О делах сельских тружеников» или «Дневник соцсоревнования». (По абсолютно непонятным причинам, не глушат сейчас Би-би-си и «голос Америки». Загадка. Я бы глушил…). Кроме того, она боится диссидентов, молодых поэтов, пушкинскую площадь, а до этого «Маяковку» и, конечно же, Сахарова. Солженицына выдворила тоже из страха. Но больше всего она, они (руководители) боятся друг друга. Брежнев Суслова, Суслов Кириленко, Кириленко Андропова ну и т.д. Не боятся только Подгорного, а он, бедняжка, боится всех. Уж больно он, как у нас говорится, не Спиноза. Думаю, что даже не Ванька Жуков, ни в каком возрасте ему такого письма на деревню дедушке не написать. Как его пускают в разные Египты и прочие африканские Сомали, одному Богу ведомо.
Кроме того, партия (она же Советский Союз) боится Китая. И Америки тоже. Дорогой Дж. Картер — знайте это. Ужасно как боятся. До дрожи в коленках. Но хорохорятся. Не верьте приличной внешности Добрынина. Он вручает вам ноту протеста, а коленки дрожат и ладони потеют.
Второе — нет в мире партии более беспринципной и лживой.
Принципов у этой партии нет. Есть «учение Маркса-Ленина» (Сталин, шедший через следующий дефис, отпал — вот вам и принципиальность), которое с удручающим однообразием, ежегодно, в который раз, изучают все снизу доверху и на которое всем (и руководителям тоже) в высшей степени наплевать. Кроме него, ничего нет. Был когда-то «Краткий курс» — святая святых, Коран Коранов, но сейчас о нем и вспоминать неприлично. Теорий никаких ни в каких областях нет. Соцреализм? К определению Энгельса «типические характеры в типических обстоятельствах» добавлено «в своем развитии», а на съездах, с трибуны, призывают к тому же «правдиво освещать или воспевать ратный или мирный созидательный труд самого передового в мире советского человека». Вот вам и вся теория литературного процесса.
К вопросу о принципиальности относятся и принципы политические. Всю жизнь мы поносили Гитлера и фашизм, а точнее — с начала тридцатых годов. Потом на сессии Верховного Совета в сентябре или октябре 1939 г. тов. Молотов сказал, избегая слова «фашизм»: «Западные державы объявили войну национал-социализму. Но национал-социализм это же идейная категория. Разве можно воевать с идеей?» Потом эта идея, ставшая опять фашизмом, захватила пол-России и дошла до Сталинграда.
Последовательности нашей («последовательная миролюбивая внешняя политика») диву даешься. Покоренная Прибалтика — самоизъявление народа. Западная Украина, Белоруссия и Буковина — воссоединение, а Газа и Иерусалим — оккупация. Корея искусственно расколота, Вьетнам после тяжелой войны воссоединился, а Германия — упаси Бог! — два суверенных государства, и единой немецкой нации нет. Нет. И всё! Две немецкие нации. А между ними стена и пулеметы.
О лжи… Ею пропитано всё. Газеты, радио, художественная литературы (за очень малым исключением), собрания, митинги, школа, вся жизнь.
Не буду вдаваться в подробности, советскому читателю это известно, для западного же не хватит страниц. Расскажу лучше о том, чего советский читатель не знает. И я не знал. Узнал, прочитав Говарда Фаста.
Я позволю себе привести довольно большой кусок из «Голого бога», он стоит того, чтобы его прочесть:
«На вечере я был в числе маленькой группы, которая разговаривала с Борисом Полевым. Разговор касался советских писателей и того, что они делают в настоящее время, — и так как Полевой не говорил по-английски, то переводил мой старый друг, русский язык которого был безукоризненным. Безукоризненность его языка в данном случае была очень важна, потому что после этого я несколько раз проверял точность всего сказанного. Кто-то спросил Полевого, не может ли он нам сообщить какие-нибудь сведения о еврейском писателе Квитко. Мы объяснили Плевому, что уже некоторое время ходят слухи о его аресте в числе других еврейских писателей, и даже о его насильственной смерти. Может ли Полевой рассеять эти слухи раз и навсегда?
Полевой сказал, что может и что слухи эти, конечно, обычная антисоветская клевета. К счастью, он, Полевой, в состоянии опровергнуть её, потому что Квитко в настоящее время живет в том же доме, где и он, Полевой. — Какое же может быть лучшее опровержение этих слухов: — сказа Полевой. Нас всех это очень обрадовало, и мы вздохнули свободно. Мы спросили, что Квитко делает, — и Полевой нам ответил, что он заканчивает перевод и собирается писать новую книгу. Он добавил, что виделся с Квитко перед отъездом в Америку и что Квитко просил передать привет его американским друзьям.
Так ответил Полевой — и при этом было слишком много свидетелей, чтобы это можно было отрицать. Но после отъезда Полевого и после ХХ съезда партии из еврейско-польских коммунистических газет мы узнали, что Квитко уже много лет не было в живых, что его замучили и убили, как Фефера и Бергельсона».
Фаст и Полевой обменялись потом письмами. Фаст написал первый.
«Я буду по-прежнему с нетерпением ждать Ваших писем, — пишет Фасту в своем последнем письме Полевой, — потому что я твердо верю, что мы оба — да, мы оба, я уверен в этом, — имеем много общего и связаны общим делом благородной борьбы за мир и прогресс».
Сколько лицемерия и лжи в этих словах, и как на этот крючок ловятся Говарды Фасты, Ромены Ролланы, Бернарды Шоу, Фейхтвангеры… «Сталин — это Ленин сегодня» — сказал не кто иной, как Анри Барбюс, человек, в честности которого никто не мог усомниться.
Фаст ответил на письмо Полевого. И спросил о Квитко. «Почему Вы должны были лгать — так ужасно и так преднамеренно?» Ответа не последовало.
Есть еще один факт, из той же области, из той же книги:
«Я вспоминаю приезд советской делегации на конференцию, имевшую место в отеле «Валдорф», в Нью-Йорке, в 1949 году… Во время заседания литературной секции конференции Мария Маккарти спросила Фадеева, что произошло с рядом советских писателей, имена которых были перечислены. Фадеев не только дал честное слово советского гражданина, что все упомянутые писатели были живы и здоровы, но и, не задумываясь, перечислил их должности и характер работы, которой был занят каждый из них. Он рассказал, где они жили, когда он их видел, и как они смеялись над «капиталистической клеветой», что их преследуют. Его ответы были так убедительны и изобиловали такими подробностями, что нельзя не отдать должного творческой фантазии, проявленной в его рассказу гораздо более ярко, чем в его книгах…
И, тем не менее, все это от начала до конца была ложь. Об этом я узнал из рассказов польских и русских коммунистов восемь лет спустя. И все те лица, о которых Фадеев говорил так убедительно и с таким знанием подробностей, в то время, когда он говорил, были уже умерщвлены, замучены, расстреляны или находились в тюрьмах, где их пытали и били, и откуда им не суждено было выйти».
Я думаю, добавить нечего…
Нет в мире партии более дисциплинированной и растленной.
Да, дисциплинирована. И результат этой дисциплины то, что Советский Союз при всех своих провалах вышел в первый ряд индустриальных держава мира и стал если не первой, то второй страной по силе своего вооружения. (Впрочем, тут не только дисциплина, но и горы трупов). Но построена эта дисциплина в основном на страхе. Была такая пьеса Афиногенова «Страх». Как она попала на подмостки Художественного театра, до сих пор непонятно. В этой пьесе профессор Бородин (вроде бы академик Павлов) говорит:
«Вместе с партийными товарищами мы провели объективное обследование нескольких сотен индивидуумов различных общественных прослоек. Общим стимулом поведения восьмидесяти процентов всех обследованных является страх. Восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика и потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьянин – насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинения в уклоне, научный — обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение, пролезать на высокие посты. Да, да… На высоком месте не так страшна опасность разоблачения».
С последним я не согласен. На высоком месте больше денег и возможностей, но страха не меньше. И вот этот страх движет всей колоссальной машиной, именуемой государством, которая, скрипя и разваливаясь, но движется все же вперед.
Итак – дисциплина построена на страхе…
Простите, а энтузиазм? Вспомните. Двадцатые годы. Люди отказывались от всего, ехали… Да, ехали и доехали, как сказал мне один старик-колхозник, когда я пытался говорить ему нечто подобное… Нет энтузиазма, давно нет. Только в газетных статьях о принимаемых приветствиях родному ЦК на очередном митинге или собрании писателей. И романтика БАМа только в «Комсомолке» да бодрых песнях по радио. БАМ — та же дисциплина. Иными словами, подчинение приказу. Не поедешь — исключим, прогоним, накажем. Есть решение — выполняй. А так как выполнить в большинстве своем невозможно, в дело вступает обман. А обман — отец разложения, растления.
(В армии мы тоже врали. Количество сбитых вражеских самолетов было, по крайней мере, в десять раз меньше, чем указывалось в сводках Информбюро. О каждом упавшем в Волгу немецком самолете доносил каждый батальон, сделавший по нему два выстрела из винтовки: «метким ружейно-пулеметным огнём сбит вражеский самолет». В полку три батальона, в дивизии три полка. А сколько дивизий было в 62-й армии? Но там, в штабе, знали, что врут, срезали, но десяток все же оставляли).
На высоком месте не так страшна опасность разоблачения. Ой ли? Там-то она особенно и страшна. Ведь тогда ты лишаешься всего. Партийный пост — это благополучие. Именно пост, а не членство. Членство иной раз и боком вылазит: исключенный из партии – это похуже бывшего «лишенца». А пост – это пост. И власть, и возможности, и чем он выше, тем бесплатнее жизнь и лучше лекарства, с определенной ступени и заграничные. Если верить Земцову (а он уж очень близко к кормушке стоял), то за право сесть в кресло секретарю райкома нужно и солидную пачечку выложить.
Помню, как довольно крупный киевский руководитель, снятый со своего министерского поста, рассказывал не без юмора: «Тёще моей в поликлинике воткнули шприц в задницу, но лекарство так и не впустили — увы, не положено уже, вставайте…»
Ну, и наконец, о самом сокровенном — о любви к партии. Тут, между прочим, какая-то путаница. Сокровенное — это как раз то, о чем во всеуслышание не говорят (ну, разве что за пол-литрой), — и это отнюдь не любовь, это и есть та самая ненависть, о любви же только на собраниях.
Со всей ответственностью говорю: среди 16 миллионов членов партии нет ни одного, кто хоть на минуту, на секунду верил бы в коммунизм. Есть люди, которые слепо верят в нужность того, что они делают, есть еще, и в достаточном количестве, сталинисты, считающие, но человека, верящего в сияющую зарю коммунизма (может быть, еще в сумерки, в ночь…) — нет. Ни одного. Даже там, в Кремле.
Я не говорю о западных коммунистах, я их просто не знаю, но думаю, что Берлингуэр — у него такое интеллигентное, усталое, невеселое лицо — тоже не верит. Верит во что-то другое — я его, не знаю почему, может быть, за это усталое лицо, идеализирую, — но называет почему-то коммунизмом. Пусть даже с «евро», но коммунизмом.
В народе же, в простом, как мы иногда говорим, и не в простом, слово «партия» вызывает ненависть. Может быть, только молодежь, и то определенная её часть, относится к ней безразлично или с иронией. О комсомоле вообще говорить не будем — это фикция, необходимы принудительный ассортимент, с которым расстаются без мук и переживаний — выбыл автоматически…
Вероятно, для полноты картины надо было бы сказать и о неизлечимой нашей болезни — словоблудии, об инфляции слова, о везде развешенных лозунгах, которые сетчаткой уже не воспринимаются, об издательствах, которые вынуждены сокращать свои планы, т.к. бумага идет на брежневскую болтовню, но тут уже надо писать уже целую книгу. Был, кажется, в Австрии, до оккупации, естественно, опубликован труд известного ученого Клемберера «Lingua Tercio imperia» — «Язык третьего рейха». Вот надо было бы, чтоб и у нас нашелся такой Клемберер. Книга была б нарасхват. Впрочем, передовицы в «Правде» лучше и короче не стали бы.
Вот в кратчайшем, наикратчайшем изложении сущность этой «самой поэтичной в мире» партии.
И тут же я слышу вопрос: но ты-то, ты, очевидно, всё это знавший и раньше, тебе ж было уже 32 года, как ты-то мог вступить в эту «самую поэтичную»?
Я этого уже касался, могу развить. Я никогда не был политиком. До войны были свои увлечения — архитектура (мечтал получить первую премию на каком-нибудь всесоюзном конкурсе), театр (сыграть Хлестакова, о котором Станиславский сказал после того, как я ему показал отрывок из «Ревизора»: «Да, конечно, вы с вашим Хлестаковым можете выступить в любом театре…», а потом расчихвостил, но за первую фразу я крепко уцепился на всю мою недолгую актерскую жизнь), Днепр (мы были не худшими гребцами и пловцами киевского пляжа тех лет), всякие Военно-Осетинские и Военно-Сухумские дороги с рюкзаками на спине, ну и, само собой разумеется, сидение в обнимку в кустах на днепровских откосах. А жизнь страны шла своим чередом. Трудноперевариваемая смесь съездов, челюскинцев, арестов, перелетов через Северный полюс, процессов, «Юности Максима», войны в Испании, утесовской «И тот, кто с песней по жизни шагает», папанинцев, очередей за маслом, советского павильона на Парижской выставки с мухинской, всех тогда покорившей скульптурой, хасанских событий (первая и, в общем, выигранная война), моих переживаний с Вронским, которого я «воплощал» на клубных сценах Немирова и Гайворона, хлебных карточек, восхождения на Эльбрус с другом моей юности Локштановым (а через без малого сорок лет выяснилось, что нам и говорить-то не о чем), Гитлера и всего сопряженного с ним, позорной финской кампании (Бог ты мой, третий месяц топчемся на одном месте, в городе половина школ превращена в госпитали — это было в Вятке, тогдашнем Кирове) и, наконец, война, на этот раз настоящая…
Кроме веры в победу (а она была), было и еще нечто. Я был в полку единственным беспартийным офицером. Белой вороной. «Ну что ж, капитан (в Сталинграде я стал капитаном), всю картину нам портишь…»
Изменилось ли что-нибудь в моей армейской жизни? Да ничего. Платил только взносы. Ни одного партийного собрания в полку что-то не припомню. Потом ранило. В саперном батальоне, куда я попал после госпиталя, тоже не припомню. Первое, на которое я попал, было то, где меня избрали секретарем парторганизации. В редакции газеты «Радяньске мистецтво». Организация наша была маленькая. Дружная, год был веселый – победа! – никто никому, как в Киеве говорят, не морочил плечи.
Весь этот год я писал свою первую книжку. На следующий год она вышла. И вот тут-то и произошло первое столкновение. Без всяких последствий, но оставившее свой первый след. В том самом журнале «Знамя», где напечатаны были «В окопах Сталинграда», в десятом номере, как раз перед самой повестью, опубликовано было страшное, до сих пор не дезавуированное, постановление о журналах «Знамя» и «Ленинград». Это был первый удар по литературе, первая. Так сказать, ласточка.
Естественно, из райкома поступило указание — провести собрание на эту тему. Я горжусь этим собранием. Нет, не потому, что я встал и сказал: «Товарищи, мы присутствуем при начале того, что, казалось, никогда уже не может повториться, при начале гибели литературы». Нет, я этого не сказал. Таких смельчаков, камикадзе в нашей стране нет. И я им тоже не оказался. Но я выкрутился. «Товарищи, — сказал я, — все мы читали последнее постановление ЦК партии. Люди все мы грамотные, начитанные, и думаю, что объяснять, что и как, нет никакого смысла. Примем к сведению и руководству. Если есть другие предложения — прошу». Коллектив наш был маленький, дружный, других предложений не последовало, и мы разошлись. Всё собрание длилось (Володя Мельник засёк) около двух минут. (Было еще одно, по подписке на заём, оно длилось 45 секунд – хронометрировал все тот же Володя Мельник). Эти два собрания я отношу в свой актив. В дальнейшей моей партийной биографии таких затыканий амбразур собственным телом (кругом, правда, были только друзья, инструктора райкома почему-то не было) больше не случалось. Мой героизм дальше «воздержался» и не присутствий не шёл.
Я говорю об этом сейчас вроде бы шутливо, но все это далеко не шутки. Бесконечное количество партсобраний, на которых мне за тридцать лет пришлось присутствовать (кругом уже не друзья, Союз Писателей), кроме всякой чепухи, отчетов и перевыборов, посвящены были уничтожению, топтанию, разоблачению, выведению на чистую воду, признанию своих ошибок, обещанию больше никогда, ни в чем, ни с кем и сопровождались гневными (часто от души – думал, что классик, а вот видишь, и не классик!) выкриками из глубины зала «Позор!», «Ганьба!»
В американской компартии, я понял, почитав Фаста, происходило тоже нечто подобное. Тоже клеймили, тоже обвиняли, тоже заставляли публично признавать свои ошибки, но там не было одного — как пишет Фаст — не было тюрьмы и смерти. А у нас были. И тюрьма, и смерть, и полное забвение…
Ответил я на вопрос, зачем и как я вступил в партию? Вроде бы ответил. А вот как я тянул — эти тридцать лет? Зощенко и Ахматова, космополитизм, врачи-убийцы, потом вздох облегчения — смерть Сталина, ХХ съезд, оттепель — и опять: Польша, Венгрия, Чехословакия… А у тебя в кармане партийный билет…
Да, у тебя в кармане партийный билет. И у шестнадцати миллионов такой же партийный билет. А за рюмкой, стопкой, стаканом водки, шепотом, полушепотом, а после второго стакана – жена делает круглые глаза, машет руками – да, воруем! да, обманываем! А на что мои партвзносы идут?! Обнесли свои дачи заборами, хлещут заграничный коньяк! А ну, Вась, поставь Галича!.. А утром, опохмелившись, идут воровать, обманывать, голосовать «за»…
Все такие?! Нет, тысячу раз нет! Их мало, тех, которые «нет!», но на них смотрят. Учатся. Может, кто-то и завидует. А кто-то жалеет. Но не могут не преклоняться. Есть замечательный анекдот про водку и Сахарова. «Слышал, цену на водку поднимают?» — «Не может быть, Сахаров не даст!» Анекдот анекдотом, но это и молва, и памятник, хотя и неправда, вот выставили на прилавки «Колос» — шесть-двадцать, и ничего не произошло, Сахаров-то, оказывается, непьющий…
Самое страшное в этой партии, в этом союзе единомышленников, как она называется в уставе, это то, что в ней мышление как таковое запрещено («за то, что позволил себе иметь собственное мнение…»), и второе — что из неё нельзя выйти.
Я знаю только два примера самовольного уходы. Это Елена Боннэр, жена Сахарова (пришла в райком после одной из демонстраций, где её оскорбили, и сказала: «Вот ваш билет. Я не против Советской власти, но на некоторые вопросы я смотрю иначе, чем сказано в уставе партии. Возьмите билет!»), и некий начальник отдела кадров московского телевидения, который сказал нечто подобное, даже резче, на каком-то собрании и тут же был увезен в психушку.
Возможно, и мне надо было так поступить, но я не поступил. И это моя вина. Перед самим собой в первую очередь…
Я обращаюсь ко всем, кто носит еще этот билет в кармане. Нет, не к членам КПСС — там эта ложь, самообман и, скажем прямо, трусость не скоро переведутся, и не мне, исключенному, а не ушедшему, давать советы — я обращаюсь к западным коммунистам.
Не верьте тем, кто говорит, что коммунизм — это светлое будущее. Коммунизм — это демагогия и обман. Я не могу даже сказать «красивые слова» — их тоже нет! — красота и коммунизм несовместимы. Придя к власти, они будут в основном всё запрещать. И этого нельзя, и того нельзя, а главное, нельзя думать, перечить. Мы у власти, мы стараемся поставить на ноги экономику (ох, уж эта экономика!), а вы тут забастовки устраиваете. Вы ж сами против себя бастуете. И начнут вас разгонять тем же самым lacrimogen’ым газом и бить по голове дубинками. Ваша же полиция будет вас же беречь.
Так будет. И не хватит места в тюрьмах и лагерях Гвианы (они там еще есть!), а какого-нибудь monsieur Le Sucre назовут врагом французского народа, а mister’а Shugar — английского, Herr Zuker — немецкого народа и отключат у них телефон для начала.
Так будет. Не может быть иначе. Пока Марше и Берлингуэр смотрят на кремлевские звезды и называют то, что произошло в октябре 1917 года, Великой социалистической революцией. Когда же они событие это назовут настоящим именем — рождением тирании, тогда можно будет и подумать, стоит ли за них голосовать. Но не раньше. Ни на минуту раньше!

_____________________________

^* В 1957 году Говард Фаст опубликовал автобиографическую книгу о своем отношениях с коммунистическим движением — «Голый бог: писатель и компартия» (англ. The Naked God: The Writer and the Communist Party). По-русски книга вышла сначала в Мюнхене (1958), а затем в эмигрантском издательстве им. Чехова в Нью-Йорке в 1959 г.

Париж, 1977

Публикация В. Кондырева

Виктор Некрасов «Самая поэтичная... (о КПСС)»

2014—2024 © Международный интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»
При полном или частичном использовании материалов ссылка на
www.nekrassov-viktor.com обязательна.
© Viсtor Kondyrev Фотоматериалы для проекта любезно переданы В. Л. Кондыревым.