Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Рафаил Нахманович
Нахманович Рафаил Аронович (23 января 1927, Киев — 16 мая 2009, там же) — кинорежиссёр-документалист. Заслуженный деятель искусств УССР (1990).
В 1949 году окончил искусствоведческий факультет Киевского театрального института. До смерти Сталина и окончания «борьбы с космополитизмом» вынужден был работать методистом в Кировоградском доме народного творчества, помощником экскаваторщика на заводе гипсовых досок, токарем на киевском Музкомбинате. В 1954 году пришел на Украинскую студию хроникально-документальных фильмов в Киеве, где проработал до 1997 года.
Снял более шестидесяти документальных фильмов, в том числе по сценариям Виктора Некрасова — «Неизвестному солдату» (1961), «Сын солдата» (1962), «Жил человек…» (1964). Кроме того в 1991 году создал документальный фильм «Виктор Некрасов на свободе и дома» (1991 г., 12 ч.; 1992 г., телеверсия, 2 серии). Фильм-раздумье о сложной судьбе в советском государстве В. Некрасова, всемирно известного писателя, честного и принципиального человека. Фильм получил Почетный диплом конкурса Союза кинематографистов СССР «Ника» (1991 г.);
29 сентября 1966 года киногруппа Р. Нахмановича по его инициативе снимала несанкционированный властями митинг, организованный молодыми киевскими сионистами к 25-летию расстрела киевских евреев в Бабьем Яру, на котором выступали писатели В. Некрасов и И. Дзюба. Все фигуранты митинга попали во внимание КГБ, пленка была конфискована.
Автор воспоминаний: Р. А. Нахманович «Возвращение в систему координат или Мартиролог метека». — К. : Феникс, 2013, с приложением: 2 DVD-диска с 10 избранными фильмами, в т.ч. фильмом о Р. Нахмановиче, снятом Александром Балагурой в 1997—2012 гг. Книгу можно приобрести в издательстве «Дух i Лiтера» (Киев).
Виктор Некрасов и Рафаил Нахманович. 1960-е годы
Фотография из книги: Нахманович Р. А. «Возвращение в систему координат, или Мартиролог метека».
О Викторе Некрасове
Из книги воспоминаний Рафаила Нахмановича «Возвращение в систему координат или Мартиролог метека». Редакторы-составители Галина и Виталий Нахмановичи. — К. : Феникс. — 2013.
Г. Стремовский «Я все равно не мог этого не сделать»
(С. 20—21)
Георгий Яковлевич Стремовский (р. 5 февраля 1944, село Новая-Каракума Донецкой обл.) — звукооператор, звукорежиссер.
<...>
Самым сложным у Рафы был третий кризис. Он снял тогда фильм о Пушкине. Его первоначальное название было «Пушкин. Штрихи к портрету».
Там был очень интересный рассказ Нины Ивановны Поповой, смотрительницы Пушкинского дома на Мойке. Мы его записали, и на этой фонограмме, на музыке, на том, что был снят сам Пушкинский дом и снята улица в день, когда все туда приходят в годовщину смерти Пушкина, а в Ленинграде мороз был трескучий, градусов тридцать, — вот на всем этом и было снято кино. Потом, как положено, прошла перезапись, сделали копию. На студии приняли очень хорошо, отправили в Госкино. Проходит день, — обычно они там смотрят на следующий день… Второй день проходит. Проходит несколько дней, уже понятно, что-то происходит. Потому что, если в чем-то они не уверены, то еще кому-то дают посмотреть, с кем-то консультируются…
Прихожу на студию. Поднимаюсь на второй этаж. Пустой, практически, коридор, никого нет. Рафа стоит возле окна. Подхожу: какой-то странный он, смотрит куда-то и ничего не видит. Понятно, что-то произошло. Спрашиваю: «Что случилось?» Он курит и молча протягивает мне бумагу. Это заключение на картину от Госкино. Там пунктов 15–20. То-то и то-то надо убрать. Ничего особенного в этом нет. Но в самом конце, в одном из последних пунктов: «И вообще хотелось бы знать, кого из советских писателей режиссер Нахманович имел в виду под именем Пушкина?»
А за год до этого уехал Виктор Некрасов, то есть его, фактически, вынудили уехать. Спрашиваю:
— А что?
— Ну, понимаешь, неделю тому назад я написал Вике письмо. Я не мог не написать, потому что он ложится на операцию. И очень волнуется по этому поводу. Как я мог не написать? Очевидно это… Да ну, пошли они все!..
Я все равно не мог этого не сделать. — И пошел в монтажную разбирать остатки.
<...>
Виктор Платонович Некрасов среди друзей (Фотография № 1).
Киев, возле корреспондентского пункта «Литературной газеты» на ул. Большой Подвальной (бывшей улице Ярославов Вал, Полупанова, Ворошилова и теперь снова Ярославов Вал), во дворе дома № 10, 9 мая 1966 г.
Виктор Платонович Некрасов среди друзей (Фотография № 2).
Киев, возле корреспондентского пункта «Литературной газеты» на ул. Большой Подвальной (бывшей улице Ярославов Вал, Полупанова, Ворошилова и теперь снова Ярославов Вал), во дворе дома № 10, 9 мая 1966 г.
1) Виктор Некрасов
2) Маркс Коростышевский
3) Леонид Волынский
4) Григорий Кипнис
5) Борис Гопник
6) Лазарь Лазарев
7) Рафаил Нахманович
8) Владимир Киселев
9) Исаак Пятигорский
10) Яня Богорад
11) Мирон Зильберман
12) Ефим Либов
13) ?
14) ?
15) Михаил Пархомов
16) Антон Зелинский
17) Иона Деген
18) Александр Волынский
19) Дмитрий Поправко
(Идентификация изображенных на снимке друзей Виктора Платоновича Некрасова выполнена Виктором Кондыревым)
Виктор Платонович Некрасов среди друзей (Фотография № 3).
Киев, возле корреспондентского пункта «Литературной газеты» на ул. Большой Подвальной (бывшей улице Ярославов Вал, Полупанова, Ворошилова и теперь снова Ярославов Вал), во дворе дома № 10, 9 мая 1966 г.
Воспоминания Рафаила Нахмановича
(С. 49—61)
<...>
...В 1966 году, после нашей съемки в Бабьем Яру, в очередной раз нависла угроза над Николаем Ивановичем Козиным, самым порядочным из директоров студии, которых я знал.
Помню, как доверительно говорил мне начальник отдела кадров, полковник запаса, Николаев: «Козин должен был тебя сразу уволить. Я сколько его уговаривал!»
Был Николаев Терентий Николаевич, Тереха, как все его за глаза величали, в обиходе совсем вроде бы безвредным человеком. Чуваш по национальности. Он страстно любил шахматы, хотя играл довольно безалаберно. Как человек военный всегда был не прочь выпить и, перебрав, — а это случалось не часто, — принимался плакать и сквозь слезы рассказывал, как в 1944 году расстреливал из пулемета чеченцев — женщин, стариков, детей, когда их депортировали с Кавказа…
Мужчины были на фронте, а один из транспортов с женщинами и детьми по какой-то причине задержался, выпал из графика. Кончился намеченный и, главное, сверху! утвержденный срок. И какой-то лихой кагэбушный генерал счел для себя за благо просто их ликвидировать.
Слезы эти на моей памяти повторялись несколько раз. А что он мог сделать, солдат? Не подчиниться приказу?..
Козина же, после полугодичной нервотрепки, перевели на студию Довженко, заместителем директора — по его инженерной части.
Я называл его последней жертвой Бабьего Яра. Он не ценил черного юмора и немного на меня обижался.
Глубоко порядочный человек, он плохо уживался с любого разряда начальством и не понимал, что от него требуется лишь беспрекословное послушание.
Злоключения его с властями предержащими начались еще в шестьдесят первом году. С картины «Неизвестному солдату…», которую я, вкупе с Виктором Некрасовым, сотворил за козинской широкой спиной.
Как-то зимой, угревшись в дремотной тиши зала на еженедельном просмотре сюжетов, подумал, что в июне исполняется двадцать лет со дня начала войны.
А что, если проследить судьбы солдат, снятых когда-то военной кинохроникой? И сделать на этом фильм.
Прямо из зала потащил эту идею Козину и, когда он ее «купил» (по-моему, восторженно), принялись мы искать то ли солидного автора, то ли крышу — прикрытие. Я ведь все еще был в чине ассистента, хотя служил на студии седьмой год и сделал уже несколько фильмов.
Сперва Гелий Снегирев, как и было положено главному редактору Украинской киностудии, принялся сватать мне «провідних письменників»: своего дядюшку Собка, партизанского поэта Миколу Воронька. Потом они, слава Богу, почему-то отпали. Не престижно, что ли, им показалось.
Тогда Гелий согласился с моим первоначальным вариантом — Некрасов! Недавно он был представлен Вике в Союзе кинематографистов и несказанно этим гордился. (Меня в Союз не принимали еще три года.)
Некрасова вытащили туда на правеж по поводу промелькнувших где-то в московском журнале не очень одобрительных его слов о последней Довженковой «кинопоэме».
Некрасов — к восторгу моему — не очень-то и раздумывал. Хотя предлагали ему «кота в мешке». Слишком уж глубоко сидела в нем не досказанная еще до конца война. Помню, как много лет спустя поразил меня гениальный Викин сюр, так и не оцененный критикой по-настоящему, — «Случай на Мамаевом кургане». Мне кажется, один из первых в отечественной литературе.
Может быть, привлекла его в моей заявке идея начать фильм с памятника Неизвестному солдату, который — задолго до Москвы — был поставлен в Киеве в 57-м году, во многом тщанием Некрасова.
Игровое кино — «художественное», как тогда, да и сейчас говорят, он уже «надкусил». Сравнительно недавно на «Ленфильме» вышли его «Солдаты» со Смоктуновским.
Батальная же документалистика в кино на то время закончилась помпезным «Парадом Победы», бесконечными колоннами пленных немцев на улицах Москвы и Киева и десятью «гениальными сталинскими ударами».
Так получилось, что в сумятице жизненного расклада мне довелось вытащить из колоды не кого-нибудь, а самого «джокера» — Вику. Который с первой нашей картины, с этого самого «Неизвестного солдата…», выдал мне в работе и в общении полный карт-бланш.
Козин вначале согласился на двухчастевый фильм, запустили мы — под Некрасова, но с банальным названием «Этих дней не смолкнет слава…», — три. В итоге сделал я и Николай Иванович безропотно принял и разрешил печатать копию в пяти частях.
Полнометражный документальный фильм «Неизвестному солдату…». К большому, кстати, неудовольствию многих.
Мы его благополучно показали в Министерстве культуры. И контрабандой — под «ура!» — несколько раз прокрутили для своих на студии. А перед отъездом в Москву для официальной сдачи — принимала полнометражки только Москва — я заехал за бумагами к Свете Фоминой, нашему куратору в Главке. И она доброжелательно спросила, почему я не показал фильм в ЦК: «Там ведь сидят очень умные люди».
Я отмолчался. И мы в тот же вечер уехали.
С поезда повез картину в Мало-Гнездниковский, где меня довольно кисло встретил Костя Славин — редактор, мозг и мотор советской кинодокументалистики: «Понимаешь, полнометражки твоей в плане нет. Ну, не знаю… Ладно, заходи завтра. Может быть, если будет свободен зал, посмотрим…»
Я, не солоно хлебавши, отправился восвояси. А в Киеве в тот же день на студию нагрянули эти «очень умные люди» цэкашные и устроили мамаево погромище. Но мы уже были недосягаемы.
Наутро Козин доложил об афронте в Москву, пробудив нездоровый интерес к фильму. Костя встретил меня совсем по-другому: «А ну, давай картину в проекцию! Посмотрим, чего ты там натворил!»
После просмотра я с телеграфа — нейтральной территории — позвонил Николаю Ивановичу, попросил разрешения задержаться на несколько дней. Посоветоваться. О подробностях я не решился его расспрашивать, тон у него был довольно унылый. Но остаться мне разрешил.
Я и остался «советоваться». Таскал по Москве картину — пять увесистых железных коробок с пленкой — килограмм пятнадцать! В авоське, обыкновенной авоське — нитяной сеточке, которую изобрели и так окрестили еще до войны. В которой советские граждане носили буквально все: от картошки до диссертаций. Плели-вязали авоськи в инвалидных артелях и в ГУЛАГе. Это теперь цивилизация, промаршировав стадии портфеля и сумки, заменила их полиэтиленовым пакетом с картинкой.
Так под ее знаком и запомнилась, а потом, по свежим следам, я рассказывал в Киеве «авоськину» эпопею «Неизвестного солдата…».
Виктор Платонович Некрасов и Рафаил Аронович Нахманович. Середина 1960-х.
Фотография опубликована в книге Гелия Снегирева «Автопортрет 66». — К.: Дух и Литера, 2001
Единственная в бесконечной игре партия, которую я, под прикрытием мощной писательской команды, почти вчистую выиграл у «родной и любимой».
Это был импульс, заряд на долгие годы.
Несколько раз, правда, мне удавалось сыграть вничью. Отделаться сокращениями, досъемками, заменой эпизодов, планов, песен, названий, музыки. Выбросить что-либо. Например, Тараса Григорьевича! Начальство его особенно боялось.
Никогда не забуду выражения лица знакомца моего еще по институту, Сычевского Василия Павловича, сменившего Козина в должности директора. Как он, глядя в стол, прятал от меня глаза и выбрасывал стихи Шевченко! из моего киножурнала. Меня тогда в очередной раз не подпускали к фильмам.
О, я быстро постиг и отработал науку «внесения исправлений». Главное, быстро составить и пустить по инстанциям список, по меньшей мере, пунктов на двадцать.
Выполнить указания, стараясь ничем не повредить, ничего, по сути, не изменить. Не испортить. Воспользоваться случаем и сделать в картине то, чего в финальной гонке не успел.
Но сколько раз я начинал заведомо проигрышную партию, которая в итоге никаких дивидендов — материальных и моральных — не приносила.
Раз семь или восемь я терпел полное фиаско. И фильм отправлялся на полку. А ведь это была работа не только моя — целой группы. Оператора, композитора, звукооператора, директора, ассистента, механиков. И надо учесть, «полочный финал» картины кончался невыполнением плана, снятием обязательной «прогрессивки» — дополнительной зарплаты для всей студии. Несколько сот человек, которые на эти деньги рассчитывали и которым открыто — и подчеркнуто — заявляли, из-за кого они их не получают. А тебе приходится каждый день с этими людьми встречаться, смотреть им в глаза.
Так мог ли я когда-нибудь даже подумать — понадеяться, что дождусь распада империи? Падения Берлинской стены?
Конечно, я всегда понимал, — скорее интуитивно чувствовал, — что не может вечно продолжаться оккупация половины Европы. Этому неизбежно придет конец.
Но увидеть при жизни?
И не мечтал!
Недаром, где-то с восемьдесят седьмого года я не устаю повторять, что Горбачев заслужил прижизненный памятник из ста тысяч серебряных ложечек.
А уж дожить до начала «имперской реставрации» в России я никак не собирался. Не ожидал!
...В детскую мою память впечатались строки, услышанные то ли в школе, то ли дома:
...Я вам пишу, гражданин прокурор,
разоблачая соседа Ивана Петрова…
Дальнейшее я запамятовал, помню лишь:
...Его арестуйте, а мне
квартиру соседа отдайте!..
Стихи эти чем-то для меня связались с черной тарелкой радио, которая висела в нашей с братом комнате.
Вся довоенная пора слышится мне маршем из картонного этого рупора: челюскинцы, папанинцы, Чкалов, какой-то подозрительный Ляпидевский и всякие там вредители, троцкисты, бухаринцы и зиновьевцы…
Доносительство стало нормой. Нормой построения социализма.
(Осенью сорок первого года в нацистскую службу безопасности города Киева поступило столько доносов на евреев, которые прячутся в городе, что служащие не успевали на них реагировать. Так свидетельствовал в своих показаниях начальник Киевского охранного отделения Шумахер.)
В «Маленькой печальной повести», последней своей книге, Некрасов грустно резюмирует: «Может быть, самое большое преступление, совершенное в моей стране, это дьявольское умение разобщать людей».
Это — фонограмма из моего фильма о Вике.
Читал он сам, — так у них с Толей Шагиняном на парижской студии «Свободы» было заведено.
Шагинян, с которого Вика списал главного героя «Печальной повести», служил на «Свободе» звукооператором и подарил мне для фильма о Некрасове несколько прекрасных его фонограмм.
«...Выяснилось, что самое важное в жизни — это друзья… Особенно, когда их лишаешься. Для кого-нибудь деньги, карьера, слава, для меня — друзья. Те, тех лет, сложных, тяжелых и возвышенных.
Те, с кем столько прожито, пережито и выпито на кухнях и забегаловках, Бог знает, сколько бочек всякой дряни.
А их, друзей, все меньше и меньше, и о каждом из них, ушедшем и оставшемся, вспоминаешь с такой теплотой, с такой любовью. И так мне их не хватает...»
Невеселая эта фонограмма как по мерке пришлась в фильме на Гелия Снегирева.
Гелий, Гелий, друг мой Гелий, самый красивый и, пожалуй, самый добрый из моих друзей. Когда-то с ним мы отработали формулу: каждый выбирает себе судьбу, каждый играет свою игру. Не надо играть в чужие игры.
Виктор Некрасов, Илья Гольденфельд, Гелий Снегирев, Киев, 1974.
Фотография Виктора Кондырева
На стене у нас в кабинете в узенькой рамочке из черной изоленты висит Фотография Вики, которую он подарил мне за несколько дней до отъезда: пристальный взгляд немного в сторону, в зубах — неизменная беломорина. Стекло внизу, не помню когда, треснуло. На обороте надпись: «Рафуле! Ой-ой-ой… Вика!..»
Виктор Некрасов. Надпись на обороте «Рафуле! Ой-ой-ой... Вика. 9/IX 74».
А 12 сентября 1974 года Виктор Платонович Некрасов покинул Родину.
Фотография из книги: Нахманович Р. А. «Возвращение в систему координат, или Мартиролог метека».
Просто формула прощания? Не думаю. Перед отъездом он был заметно растерян. Даже он — совершенно внутренне свободный человек — даже он страшился неизвестности.
«...И будет жизнь твоя висеть на волоске перед тобой».
...Все началось с неожиданного обыска у него в квартире, в Пассаже.
Почти двое суток — сорок два часа. Вывезли семь громадных крафтовых мешков с черновиками, рукописями, заметками, набросками, письмами, — многолетний архив писателя. Даже журналами «Пари-Матч» не побрезговали. Затем на протяжении нескольких недель ежедневно допрашивали.
В Питере контора эта называется «Большой Дом» и вошла в советский фольклор анекдотом: «Дом, из которого видна Колыма».
В Киеве анекдота не придумали, а в здании на Владимирской профсоюзы сменились Центральным Комитетом, а затем — поочередно: ГБ — Гестапо. И снова — ГБ, то есть, простите, Служба безопасности.
Во дворе же была внутренняя гэбушная тюрьма, куда посадили Снегирева в 77-м году.
Она отлично, как оказалось, просматривалась из ресторана, который находился напротив, на крыше гостиницы «Киев». Мы с Гелием и компанией там несколько раз, не подозревая об этом, славно посидели.
А на фронтоне черного дома во все времена горделиво красовалась надпись: «Дворец Труда». Аналогично парадным воротам Освенцима: «Труд делает свободным».
В протоколах, которые Некрасов регулярно подписывал, он значился «свидетелем» по какому-то таинственному «делу номер такой-то...».
Я же всегда считал, что его собирались выставить одним из самых заметных фигурантов на громком процессе. Как раз тогда «андроповские мальчики» разрабатывали варианты «окончательного решения» проблемы Солженицына.
...Александра Исаевича демонстративно посадили в Лефортово и готовили, по-видимому, судилище по образцу тридцатых: Солженицын во главе заговора, а на периферии резиденты английской, швейцарской, голландской разведок. Ну, и, конечно, Моссада! Некрасов, по замыслу андроповцев, должен был исполнять роль главы украинской ветви заговора.
Вика же в начале семьдесят четвертого, до этого мерзкого, унизительного похода против него, ни о каком отъезде не помышлял. И все-таки они дожали его. Выдавили!
«...Свобода! — напишет он в Париже через несколько лет, — только здесь я понял, что это значит… Я не озираюсь, не говорю шепотом, не закрываю все окна и двери, не открываю все краны на кухне или в ванной, не кладу подушки на телефон, не говорю “Тс-с-с!” и не указываю пальцем на потолок… Никто не вломится в мою квартиру или в квартиру моего товарища, у которого я остановился на несколько дней и не скажет: “Вы нарушили режим прописки, не отметились в милиции”, и не посадит в машину, и не отвезет на аэродром, и не купит мне билет (за мои, дурака, деньги), и не проследит, пока самолет не взлетит (со мной такое было, когда в Москву приезжал Киссинджер).
Всех этих развлечений я теперь лишен…»
Это из книги Некрасова «По обе стороны Стены», которую подарил мне в Париже Виктор Кондырев, его названный сын.
Десять лет она у меня. И только недавно разглядел я внимательнее Фотографияграфию на шмуцтитуле: проводы в Израиль нашего общего друга Ильи Гольденфельда.
Именно он и заронил в Некрасове мысль о возможности отъезда. Сам Илья к тому времени вполне созрел для репатриации. Конечно, ему было проще. Физик, доктор наук, заведующий отделом Института физической химии, он твердо рассчитывал на профессорскую кафедру в Иерусалимском университете. Ежегодно, кстати, получал по несколько приглашений на симпозиумы за бугром. Выпускали, может быть, раз, от силы — два.
Вика же, по мере усиления гэбушного давления, особенно после выдворения Солженицына, постепенно проникался идеей отъезда.
Встретились они с Ильей уже по ту сторону.
В той же книге Вика вспоминает об этой встрече.
«...Ты о прошлом не жалеешь? — спросил меня тогда мой друг.
— Нет, не жалею.
— И об ошибках тоже?
— Тоже. Они всегда чему-то учат.
— А я жалею, — сказал мой друг. — Я считаю, что у меня прошлого нет. Я учился, работал, воевал и, кажется, не хуже других, вырастил и выдал замуж дочерей и только сейчас, на склоне лет, понял, что начал жить. У меня теперь своя страна, я ей нужен. Я могу принести ей пользу. Там я не знал, кому я приношу пользу. Поэтому у меня нет прошлого...»
Обоих уже, к сожалению, нет в живых.
И только сейчас я вдумался в эти слова.
Илья тогда уговаривал меня уехать. И Вика, поддерживая его в этом, фактически, убеждал не так меня, как себя. Почему же я не уехал?
Я не был физиком-теоретиком, не был писателем некрасовского масштаба, языков, кроме рабочего для меня — русского, не знал. Что бы я там делал? Сидел на пособии?
Денег на кино мне никто бы не дал.
Давала, как это ни странно, советская власть. На кино, которое потом не принимала.
Странная у нее была логика.
Я бы не сделал многих картин. Фильма о Врубеле с Викиным другом Лелей Рабиновичем — Леонидом Волынским, художником, искусствоведом и писателем. В сорок пятом лейтенант Рабинович спас многие шедевры Дрезденской галереи. Наградили за это потом отнюдь не лейтенанта Рабиновича, а маршала Жукова.
Не сделал бы «Максима Автономовича» с Володей Киселевым. Ни единой копии даже не осталось. И «Турьи — земли полесской…» — картины о Мязе. С той же судьбой.
Не сделал бы «Как нам грядущее дается?..».
Не сделал бы «Еврейского кладбища».
Не сделал бы «Некрасова».
Картины о Киевском университете с Лёниными стихами, из-за которых поднялся сыр-бор. И фильм зарубили!
Не сделал бы картины о татарах.
О Чичибабине.
Я все еще чувствовал себя востребованным, не соглашался с отъездом Вики и считал, что приношу пользу своими картинами. Даже тем, что их не принимают.
Может быть, именно «Неизвестный солдат…» положил этому начало.
Эпопея с авоськой и коробками — многоходовая гроссмейстерская композиция! — была задумана и проведена Асей, Анной Самойловной Берзер — всегдашним некрасовским редактором. Добрым гением «Нового мира». Честь ей и хвала. И вечная в истории русской литературы память.
Талант редактора дается от Бога! И достается немногим. Что подчас делает неброскую эту внешне профессию решающей в литературе!
На второй день Анна Самойловна повела нас троих — Некрасова, меня и «авоську» — в какой-то зачуханный кинотеатрик хроники, где нам прокрутили картину.
День-два она размышляла. Потом поставила Вике условие: открытый просмотр фильма в Союзе писателей на Воровского.
Числа мне, конечно, не вспомнить. Помню месяц — ноябрь. Ноябрь шестьдесят первого года.
При входе в зал висело написанное на обороте какой-то афиши объявление: «Премьера художественного фильма “Неизвестному солдату…”». И хотя написано оно было явно наспех и этот «художественный фильм» чем-то меня задевал, Вика афишу забрал, — так и оставил, по-моему, в Москве, то ли у Лунгиных, где, как всегда, пребывал, то ли у Аси.
Этот анонс не принятой, казалось, зарубленной картины, размеры зала и количество собравшейся публики меня, провинциала, сразили.
Ася пригласила на просмотр своего бывшего сокурсника, либеральствующего (как говорили, искренне!) функционера со Старой Площади, Черноуцана. В чине, кажется, заведующего сектором.
Меня ему представили, он сказал несколько весьма похвальных слов и скромно отошел в сторону. Мне Викой было велено не любопытствовать и не торопить событий.
Как я понимал, следующий ход в этом шахматном этюде был за Черноуцаном. Прошло несколько дней, и Черноуцан внезапно привез в особняк на Мало-Гнездниковском, откуда с незапамятных времен руководили советским кинематографом, нескольких своих коллег смотреть картину.
Среди них — инструктора ЦК по кино Баскакова, который через год, а то и меньше, надолго воцарится в этом здании и в кинематографе в качестве первого зама председателя Госкино.
Не знаю, сколько народу там обреталось, начальствовал некто Рачук. Но так произошло, что на хозяйстве в те дни оставались один из его заместителей, Бахрах Роман Владимирович, и Костя Славин, курировавшие документальное кино.
Я регулярно докладывал им новости, поскольку за картину они, посмотрев ее, болели.
Естественно, что в зал меня не пригласили — не по чину! Зван был только Некрасов. Поначалу я обижался, но с годами привык к этой хамской манере высокого начальства.
Оно, руководство наше киношное, не терпело присутствия на просмотрах каких-то там режиссеров, авторов. Те принимались возражать, не соглашаться, спорить. А так, — дал указание, высказал свое мнение, — все. Остальное дело чиновников. Выкручивать руки. И ни в коем случае «служивый» не смел ссылаться на своего начальника. Воровской закон — не закладывать пахана!
И вот сижу я хмурым осенним утром в вестибюле роскошного барского особняка — чьим он был я за все эти годы так и не удосужился разузнать — сижу, жду и про себя подбиваю: что налево раскинется, что направо ляжет.
...Без них идет кино...
Эпизод с песней Эшпая на слова Винокурова был, пожалуй, самым банковым в картине. Всего неделю назад мы ее очень даже неплохо показали литгазетовской бригаде, десантировавшейся в Киев. Володя Киселев, в ту пору корреспондент «Литературки», притащил их на студию — Винокурова, Римму Казакову, Георгия Радова, еще кого-то. И Винокуров яростно на меня нападал за перестановки в тексте его «Сережки с Малой Бронной». Ну, никак я не мог ему объяснить, что мне так удобнее было выкладывать изображение.
И еще один эпизод бил под ложечку! С него-то весь сыр-бор начинался. Я прекрасно это понимал, да и не только я. Иначе Черноуцан не привел бы с собой в Мало-Гнездниковский целый синклит.
В начале нашей работы, при первом моем визите в Пассаж, я зацепился у Вики за листы-эскизы толкачевской серии «Освенцим».
Некрасов пытался пробить о них статью в какой-нибудь московский журнал. Журналы типа «Декоративное искусство», «Архитектура СССР» Виктора Платоновича очень даже жаловали. Престижа своего ради (и тиража, кстати, тоже!) публиковали иногда его абсолютно уж непроходимые на Украине материалы. Чем зачастую выручали в периоды полного безденежья.
Эскизы были на официальных бланках комендатуры концлагеря Аушвиц, уполномоченного войск СС при лагере, фирмы «И.Г. Фарбениндустри», обер-президента провинции Верхняя Силезия.
<...>
Рафаил Нахманович, Наум Коржавин, Виктор Некрасов, Жанна Гольденфельд, Киев, 1973
(С. 85—87)
<...>
Сейчас газетчики пытаются «понести» Хрущева за реформы. Первые, кстати, после нэпа. А ведь за ним — раскрепощение села, долгожданные пенсии, массовое строительство, пусть и плохоньких, но квартир. Он почти покончил с коммуналками и подвалами. Наконец, развенчание Сталина, сокращение армии, начало разрядки! Поэтому перед брежневско-шелепинским переворотом Никиту надо было извалять, измарать, дискредитировать. Что и проделала кочетовско-грибачевская камарилья, выставив его на посмешище и вселенский позор.
Недаром штатский «литературовед без погон», членкор Благой, незамедлительно сделал стойку на Лёнины стихи:
...за долгую историю России
Ни одного хорошего царя…
А через пять лет я привез Некрасова погожим днем в больницу на окраине Киева. Мы пытались развлечь Лёню рассказом о нахальной попытке сотворить кино про Кирилловскую улицу, где сошлись бы и дело Бейлиса, и Бабий Яр, и Врубель, и Сошествие Святого Духа, и Вера Чибирячка, и трагедия на Куреневке, которой закончилось очередное кощунство киевских властей.
Примерно в то время прочел он мне в сумрачном больничном вестибюле стихи о судьбе Мандельштама.
«…Говорят, он умер в помойной яме, собирая объедки».
Таким я запомнил эпиграф.
Опубликованы стихи были только в семьдесят первом, во второй посмертной Лёниной книжке:
...Поэту невозможно умереть
В больнице или дома на постели.
И даже на Кавказе, на дуэли
Поэту невозможно умереть.
Поэту невозможно умереть
В концлагере, в тюремном гулком страхе,
И даже в липких судорогах плахи
Поэту невозможно умереть.
Поэты умирают в небесах.
Высокая их плоть не знает тленья.
Звездой падучей, огненным знаменьем
Поэты умирают в небесах.
Поэты умирают в небесах.
И я шепчу разбитыми губами:
Не верьте слухам, жил в помойной яме,
А умер, как поэты, в небесах.
Умер Лёня девятнадцатого октября 1968 года. В лицейский день... Отец его весь долгий остаток жизни казнился, обижался на судьбу.
<...>
Леонид Киселев, Рафаил Нахманович, Гелий Снегирев, Сережа Киселев, Дима Кастелли (старший сын Г. Снегирева).
Начало 1960-х гг. Фотография из книги: Нахманович Р. А. «Возвращение в систему координат, или Мартиролог метека».
(С. 94—96)
<...>
...Все эти десять московских дней прошли у меня с Викой.
Мы показывали фильм в громадном, битком набитом — даже стояли — зале редакции «Литературки».
Фактически просмотр был устроен для вошедших в известность неразлучных тогда Бакланова-Бондарева. Преклонение и пиетет их перед Некрасовым, основоположником «лейтенантской прозы», накрыл даже меня, вернее, картину.
Несколько вечеров мы провели в ВТО почему-то вместе с бесконечно грустным и одиноким Светловым. Вика, кажется, был одним из немногих, кто его по тому времени не раздражал. Проблемы возникали ближе к ночи, когда приходила пора отправлять Михаила Аркадьевича домой. Сопротивлялся он изо всех сил. Уговорить его удавалось настоянием одной лишь официантки. Представляется мне, что звали ее Верой. То ли жили они в одном доме, то ли умела она как-то переключать его настроение. Меня он, по-моему, не очень-то и замечал, но, когда мы пропустили один из вечеров, обиду он высказал почему-то мне.
Дважды ездили вечерами, скорее, ночью, на Мосфильм. В первый раз Анджей Вайда показывал Некрасову «Пепел и алмаз». В другой — смотрели материал «Иванова детства» Тарковского.
Совсем сразил меня неожиданно Олег Табаков. Вика днем позвонил, объявил, что вечером мы идем на «знаменитые козаковские блины». Курить, естественно, выходили на лестничную площадку. В одном из перекуров завязался разговор о картине. Табаков, не задумываясь, перечислял эпизоды и монтажные стыки.
Винокуровская песня останавливает мелодию на застывших глазах матери.
Белоголовый мальчик, вырванный объективом из толпы убегающих от войны людей, намертво привязанный взглядом к черным крестам немецкого пикировщика.
Фантасмагорический пролет над взорванным Крещатиком!
Крещатик, мирный Крещатик, и Свято-Успенский собор в Лавре заминировали и взрывали Советы. Взорвали намеренно после того, как немцы спокойно вошли в Киев.
Целесообразности в этом я никогда не видел, впрочем, кто тогда мог мыслить о целесообразности? Буденный?
Я нашел в немецкой хронике сюжет о «поджигателях». Кучка поставленных на фоне музея Ленина пациентов Павловки — евреев.
В ведомствах Геббельса и Александрова подобные публикации предваряли «акцию».
Вспоминая в «Еврейском кладбище» о расстрелах евреев под Даугавпилсом, свидетель из местных, русский, — мы стоим на дороге за городом, — обращается ко мне:
«И Гитлер сволочь и Сталин сатана! Вот здесь их расстреливали! Собирали в сарае, — показывает на какую-то развалюху, — а утром расстреливали. Это айсарги!
За что? — спрашивает он у меня. — За то, что они евреи? Так все мы люди еврейские. Если по Библии, по Писанию!»
Тем временем Миша Гимейн и меланхоличный еврей по имени Шеля отходят в поле, в хлеба, и читают по карманному молитвеннику кадиш — заупокойную молитву.
Назойливо трещит, пролетая, вертолет. Андрею каким-то чудом удается зацепить его длиннофокусным объективом. С той поры эти вертолеты летают в фильме как перебивки. Ребята орудуют мастерками — строят кирпичный склеп-домик над могилой Мишиного Учителя.
<...>
(С. 109—110)
<...>
...В «Неизвестном солдате…» я только учился ходить. Вернее, стоять во весь рост, прямо. Хотя и это нелегко было в насквозь конформированном мире «вверх ногами». Счастье, что мне выпало опереться на Некрасова. Эти десять дней, что я таскал с ним кино в авоське по московским улицам, были для меня откровением.
Иногда задумываюсь, как повернулась бы жизнь, вырвись я через год-полтора в Москву. Возможность такая как будто была.
Следующую картину — «Сын солдата» я тоже делал с Некрасовым. Как бы это сказать поточнее? При Викином, что ли, патронаже.
Мы обкатывали тему, проверяли ее на Гелии и всегдашнем моем редакторе Юре Лубоцком, я предлагал решение, получал добро «классика»… В работу он не вмешивался, давал мне, повторяю, карт-бланш.
Так возникла мысль снять что-нибудь на море, в Севастополе, на военном корабле. Благо, Вика с мамой, как всегда, летом собирались в Ялту, в дом творчества.
В Киеве «Сына солдата» приняли довольно кисло. Зато в Москве — на «ура». Послали даже — фильм и Вику, конечно же, не меня, — на фестиваль в Лейпциг. И дали там — опять же, студии и Вике — медаль и красивую грамоту.
Так что возможность «десантироваться» в Москву у меня появилась. Пару лет даже сохранялась. К счастью, я не соблазнился. Что и помогло мне удержаться в «прямохождении». К сожалению, не всегда. Были срывы — иногда вынужденные, иногда не очень. Но ведь был и Бабий Яр в шестьдесят шестом, — вот уж чего бы в Москве не было.
От Москвы, кроме того, меня уберегло суеверие. Я несколько раз убеждался, что бегство в Москву, отступление на московские позиции, кончается плохо.
<...>
(С. 205)
Могила Виктора Платоновича Некрасова. Ночные съемки кинофильма «Виктор Некрасов на свободе и дома».
Л. Мороз, А. Шагинян, Р. Нахманович, Э. Тимлин. Париж, кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Июль 1990.
Фотография Виктора Кондырева
Могила Виктора Платоновича Некрасова. Съемки кинофильма «Виктор Некрасов на свободе и дома».
С. Коробина, Э. Тимлин, Л. Мороз. Париж, кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Июль 1990.
Фотография Виктора Кондырева
Рафаил Нахманович у могилы Виктора Некрасова.
Париж, кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Июль 1990.
Фотография Виктора Кондырева
<...>
Голос Вики — фонограммы из «Саперлипопета», которые я привез из Парижа:
«...Случай... Предопределение… Пророчество… Расположение планет… Пятна на солнце. Расположись они как-то иначе в тот памятный день, 25-го октября 1917 года, и не было б Андропова, а до него Брежнева. Не замучай насморк Наполеона… Поставь Штауффенберг свой портфель с бомбой сантиметров на десять ближе к Гитлеру… Выстрели удачней — назовем это так — Фанни Каплан…»
«Саперлипопет» Вика начитал полностью. Читал он великолепно — как-никак профессиональный актер.
Из-за этих фонограмм я, фактически, так и не увидел Парижа, все восемь дней — только из окна машины. Все свободное от съемок время слушал, а Мороз — наш звукооператор, переписывал, перегонял их. Еще во Франции понял, что смогу на этих фонограммах сделать всю картину, — на голосе Вики и синхронных эпизодах. Без дикторского текста, без авторских реминисценций.
<...>
В гостях у Г. В. Некрасовой. Виктор Кондырев и Рафаил Нахманович. Ванв, июль 1990
В гостях у Г. В. Некрасовой. Э. Тимлин, Л. Мороз, С. Коробина,
Р. Нахманович, Г. Некрасова, А. Аль.
Ванв (Франция), июль 1990.
Фотография Виктора Кондырева
Художник Олег Целков, Мила Кондырева, Рафаил Нахманович.
Он-ле-Валь (Франция), июль 1990.
Фотография Виктора Кондырева
Э. Тимлин, С. Коробина, Л. Мороз, Т. и О. Целковы, Р. Нахманович.
Он-ле-Валь (Франция), июль 1990.
Фотография Виктора Кондырева
Э. Тимлин, О. Целков, Р. Нахманович, в гостях у художника О. Целкова.
Он-ле-Валь (Франция), июль 1990.
Фотография Виктора Кондырева
Эдуард Тимлин, Рафаил Нахманович, Андрей Семенов-Кобзарь, Валентин Селибер
во время съемок у могилы родных Виктора Некрасова на Байковом кладбище в Киеве. 1991 г.
Фотография из книги: Нахманович Р. А. «Возвращение в систему координат, или Мартиролог метека»
(С. 212—215)
<...>
В 1994 году в Харькове издали тиражом в 2000 экземпляров книгу стихов Семена Глузмана «Псалмы и скорби»:
...Верни мне, Ягве, память.
Безумец я.
Уходят караваны снов
В пустыню снежной ночи.
Уходят дни, лишенные рассудка…
О, дай мне пить! Я жажду, я томлюсь,
Я есмь прах, отторгнутый от сердца
Моей страны.
Вдыхаю горечь слова,
Забытого вчера,
Забытого всегда:
Израиль...
Семен Глузман, один из героев моего фильма о Вике.
Впервые попал к Некрасовым студентом первых курсов мединститута. Когда же с Зинаидой Николаевной случилось несчастье — перелом бедра, он обрел в доме постоянный статус «медбрата».
Вика рассказал ему о генерале Григоренко.
А дальше я — так проще — процитирую заявку, варианты которой безуспешно пытался пробить. Заявка так и называлась «Псалом скорби».
«...Летом 1972 года молодой киевский психиатр Семен Глузман был осужден на 7 лет лагерей и 3 года ссылки за нашумевшую на весь мир “Заочную экспертизу по делу генерала Григоренко”.
Боевой генерал, начальник кафедры военной академии, Петр Григорьевич Григоренко отсидел за правозащитную деятельность шесть лет в советских психиатрических застенках.
Зловещие пермские лагеря стали для Семена Глузмана профессиональной школой сопротивления Злу. В “удачные годы” из лагерного подполья прорывались на волю до 200 разоблачительных документов.
Здесь, в зоне, начал писать стихи, сошелся с Ковалевым, Буковским, Светличным, Марченко.
“...Я счастлив, — писал он родителям, — несмотря на все, что мне приходится переносить. Что бы со мной ни случилось в будущем, я ни о чем не жалею...”
И вот оно, это будущее, пришло…
Сегодня Семен Глузман — исполнительный секретарь Ассоциации психиатров Украины, директор Украинско-Американского бюро защиты прав человека, его именем назван психиатрический центр под Парижем.
Казалось бы, определился, нашел свое место. Но... Из пермско-мордовских лагерей будущее представлялось не так…
Кое-кто из бывших диссидентов ушел в политику, заседает в парламенте, пишет воспоминания.
Но очень многие растерялись. Бывшие “политзэки” вдруг обнаружили, что руководит районом тот же человек, который раньше возглавлял райком партии, а начальник бывшего КГБ теперь во главе Службы безопасности.
Они же, отдавшие жизнь борьбе и лагерям, оказались так же не нужны независимой Украине, как не были нужны имперскому Союзу.
Ситуация трагическая. В этом — боль, скорбь и забота доктора Семена Глузмана...
...Утешь меня, Ягве, слабого,
Утешь меня в мире этом,
Смыслом и целью
Слабого укрепи,
Чтоб увидел я
Сквозь дни:
Превратились
В труху — плаха,
В прах — страх,
В людей — люди.
...И в мир этот меня верни!
Вот такая была заявка, писанная, кстати, со слов самого Славы.
В конце — перечисление дат, когда я ее подавал:
...1996, июль; 1997, январь; 1998, май; 1998, осень…
С тех пор прошли 1999, 2000, 2001, 2002, 2003, 2004, 2005, 2006.
Прошел 2007-й. Кончается 2008-й.
Изменилось ли что-либо в нашей «независимой, демократической»?
В фильме о Некрасове есть эпизод — один из центральных, когда о Вике вспоминают действительно ему близкие, из тех, кто еще живы.
...Галина Викторовна — Викина жена, рассказывая об обыске в Пассаже, вспоминает, что только благодаря Глузману Вика не попал под «гэбушные жернова».
У Славы, при очередном обыске, нашли несколько Викиных рассказов, написанных, как говорили тогда, «в ящик». И Слава, как утверждает Галина Викторовна, «взял их на себя».
Впаяли ему семь и три — оптимальный в брежневскую эпоху срок. Формально именно за эти рассказы. Не решились опровергать или подтверждать психиатрическую григоренковскую экспертизу, за которую Глузман отбывал десять лет.
Так вот, считает Галина Викторовна, а значит, и Некрасов, — благодаря Славе Вику не посадили. Сформулировала это Галина Викторовна летом 1990-го.
Семен Глузман, Виктор Некрасов и Рафаил Нахманович. 1971
Фотография из книги: Нахманович Р. А. «Возвращение в систему координат, или Мартиролог метека».
Тем же летом, — но не в Париже, а в Киеве, — на съемке в мастерской Селибера, перед моделью памятной доски, Слава Глузман вспоминал о Пассаже, о Некрасове. Кстати, ни словом не обмолвился о «злоключении» с Викиными рассказами.
Когда Глузман вернулся, Вика уже давно был за бугром.
«Я стал взрослым, — рассказывает Слава, — но я по-прежнему его люблю. Ну, может быть, как-нибудь иначе.
— Это я могу сделать, — говорил Вика, — а вот этого — не могу. Ты еще молод, ты тридцать седьмого года не помнишь. А я вот — помню!
Во всяком случае, — подводит черту Слава, — кем бы Вика ни был, он ни в коем случае не был фанатиком».
Только сейчас я понял: этому Славу научили лагеря.
<...>
(С. 224—226)
<...>
...«Неизвестного солдата...» приняла у меня Москва в конце 61-го года. Предстояло еще сдать ее «реперткому» — конторе, под вывеской которой не очень-то и скрывалась зрелищная цензура.
Ни один кинофильм, ни один спектакль и пьеса, — начиная с трагедий Шекспира до оперетт с полуголыми девочками, да что там девочки, — ни одна частушка и «рыжий» на арене цирка, — не могли прямо дойти до некрепкого мозгами и политически незрелого советского зрителя.
Шум возник вокруг номеров на подводной лодке — старой довоенной «Щуке».
Подняли этот шум московские политполковники, — ведь военно-чиновничья Москва состоит сплошь из этих дармоедов-бумагоперекладчиков.
Несмотря на штамп цензора Черноморского флота, который объяснил мне, что эти номера написаны как раз для «иностранных шпионов» и значат не больше, чем номера у детских велосипедов, полковники стояли на своем и плели что-то невразумительное о НАТО, о ракетах «Томогавк» и тому подобную ерундистику.
Конечно, полковники победили и Черноморский Краснознаменный, и меня. Номера выбросили, я повозмущался, чем-то их заменил.
Но в первой копии, той, что сдавали главку и реперткому, той, что показывали всей Москве, они оставались. И надо было так случиться, что весной шестьдесят седьмого Вику пригласили на конгресс европейского Пен-клуба в Италию. Ему вздумалось показать там картину. А дать я ему мог только ту, с номерами.
Вот эта единственная копия, которую так берегли от иностранцев, отправилась за бугор. Где она преспокойно осталась, — в обратную дорогу Вика сумку набил альбомами репродукций.
Последний фильм с Некрасовым мне так и не дали сделать, — фильм о Киеве, любимом его городе.
Теперь, когда Вики уже нет, его сделали чуть ли не почетным гражданином «города-героя», тогда же, в семьдесят втором, фильм о Киеве закрыли, потому что на сценарии стояла фамилия «не того Некрасова»!
А ведь сценарий был дистиллированным, сверхположительным, В.П. назвал его: «Рассказы старого киевлянина».
Он не позволил себе даже намека на свои отношения с властью. Это я уже в режиссерском сделал отходы на несколько судеб. Например, Ады Рыбачук и Володи Мельниченко — талантливейших скульпторов. Их потрясную по эмоциональному взрыву Стену Памяти в киевском крематории уничтожат через несколько лет по приказу Щербицкого. Уж очень подозрительны были лики — смахивали на библейские!
Отход на судьбу Лёни Киселева. На детей Толкачева — сына и дочь — тоже художников. На Викиного друга — архитектора Милецкого — автора проекта реконструкции древнего Киева.
Мы с Тимлиным снимали все лето, не решались лишь приступить к синхронным, предчувствовали: добром это не кончится. Над фильмом нависли, по формуле синоптиков, «атмосферные фронты».
И дождались студийного заключения: фильм закрыть «за неактуальностью материала».
Не могу себе простить, — я прозевал несколько месяцев. Мог снять бесценный синхронный материал с Некрасовым, чего было жалеть пленку, надо было просто никому не рассказывать. Правда, кто-нибудь капнул бы. Ну и черт с ним! Но я помнил, чем для Тимлина кончилась история с Бабьим Яром, и не решился. Теперь жалею дьявольски.
<...>
(С. 238—241)
<...>
...Года два назад довелось мне показать в израильском культурном центре, при посольстве, на большом — впервые такой видел — телеэкране картину свою о Вике. Фильм заканчивается рассказом Фатимы Салказановой о том, как 2 сентября 1987 года она в последний раз была у Некрасова в больнице. Назавтра он скончался…
Рассказывала ему о новостях из Москвы, о том, что «Юность» собирается опубликовать что-то из написанного им в Париже, кажется, «Маленькую печальную повесть».
Они говорили о перестройке, о Горбачеве.
«И Вика, Виктор Платонович, сказал, — вспоминает Салказанова, — как страшно будет, когда все это кончится. А ведь предвидел!..»
А я под эти Викины слова положил кадр из моей же картины, которую задробила Москва в 66-м году.
...Уходит от зрителя строй заключенных, уходит вдаль. Два ряда вооруженных конвоиров по бокам. Винтовки наперевес — шаг влево, шаг вправо…
Мы сняли его в колонии под Киевом, в Буче.
В стыке с Викиной последней фразой — «как страшно будет, когда все это кончится!» — я на кадр этот — «шаг влево, шаг вправо» — положил любимую песню Гелия.
...Встает заря, начало дня,
Горят ее лучи.
И вот на линию огня
Выходят трубачи.
Один с трубой,
Другой с трубой.
И каждый о своем...
...Лежал Гелий на втором этаже, в двухместной палате, как водится, с «наседками». «Наседка» иногда жаловался Гелию: я, мол, в действующем резерве, а другой работы наш хрен-полковник не дает!
Самыми болезненными для Гелия стали медицинские процедуры. Их делали не врачи, а медсестры и санитарки, о которых Гелий рассказывал с благодарностью.
В палате он открыто продолжал писать.
Ему становилось все хуже и хуже.
Двадцать восьмого декабря 1978 года вечером позвонил Толя Крахмальный и сказал, что Гелий час тому назад умер.
Вскоре Толя приехал — договариваться о похоронах. Похороны назначили на завтра.
У Крахмала была на следующий день съемка и заказан студийный небольшой автобус.
Мы ждали в автобусе рядом с моргом. Катерина, естественно, не пришла. И Фильку не привела. Пришел Димка, старший. Пришла Неля, первая жена. Пришел Гелиев двоюродный брат. Со студии была Юля, секретарша его бывшая. И Федя Забегайло, его оператор. Было еще несколько знакомых из города. Была Галя Флакс и кто-то из ее подруг. Естественно, мы с Галей. Больше не помню.
Если я забыл и кому-то доведется это прочитать, не обижайтесь!
Ждали мы под анатомкой не очень долго. Старый больничный прозектор показал класс. Не могу вспомнить его фамилии и отчества, — я познакомился с ним на похоронах Лёни Киселева…
А вот на кладбище пришлось долго сидеть. Декабрь был мокрый и ветренный.
Замерзли ужасно. Время от времени кто-нибудь справлялся у гэбушников — скоро ли? А майор-полковник, руководивший операцией, в ответ жалобно скулил: «Бюрократы!»
«Голубые» сидели в теплой конторе. Ожидали кремации. А мы даже ста грамм себе не разрешили — во избежание провокаций!
Урну с прахом они получили к вечеру. Нам ее не отдали. Начальник побоялся, что мы ее переправим за бугор.
Вечером мы сидели у нас.
Урну отдали утром. Машины не было. Обратно с кладбища побрели пешком. Почему-то остановились у могилы Бучмы. Не помню точно, но какая-то годовщина там была. И кто-то сидел с бутылкой. Конечно, мы зацепились. В городе уже пошла погудка о Гелии. О его трудной судьбе и горькой кончине.
Звонили из Москвы, из Парижа.
Звонил Вика, звонил генерал Григоренко, кто-то еще…
...Кончалась картина на судьбе Гелия, на его любимой песне:
...Прости меня, двадцатый век,
Прости — я только человек,
Играй «отбой», трубач...
Я до сего дня не знаю, чья это песня. И Гелий не знал. Но очень любил. Их было несколько таких его любимых песен: Булата, Новеллы Матвеевой, Галича. А эта — самая любимая. Как знал, как чувствовал!
Еще живой, радостный, еще свободный Гелий, еще не подписавший того проклятого письма.
...Прости меня, двадцатый век,
Прости — я только человек!
Играй «отбой», трубач...
Песня, пройдя сквозь строй, уходила на закрытую мешковиной памятную доску Некрасова в Пассаже. И на авторские титры фильма.
...Я долго жил, я трудно жил,
Я много лет в пути,
Я честно отдых заслужил,
Эпоха, отпусти!..
Тогда, в девяносто втором, я жалел, что чуть-чуть опоздал с этим финалом.
Вышло не так. Не опоздал, — поспешил.
Картина, в сущности, так и не увидела свет.
А тут, через столько лет, внезапно почувствовал, что финал этот, да и вся картина сейчас в самый раз, в самую точку! Под сегодняшний день, под нынешнее настроение…
Киев, 2002—2008 гг.
Николай Шудря
«И снова белый цвет каштанов»
(«І знову білий цвіт каштанів»)
(С. 9—11, на укр. яз.)
Шудря Микола Архипович (5 січня 1935, село Веселий Поділ, Полтавська область — 27 березня 2012, Київ) — сценарист, журналіст.
Лауреат Державної премії України імені Т. Г. Шевченка (за 1991 рік) та премії Спілки журналістів України «Золоте перо» (1986, 1990). Заслужений діяч мистецтв України.
Автор і співавтор сценаріїв біля 100 фільмів, знятих на «Укркінохроніці».
<...>
Але що вже вдієш? Упрягся, то тягни: вийти з борозни несила. Довелося мимохіть перти плуга. І хоча на душі було мулько, та я радів, що межи мною і Рафою не пробігла чорна кішка. Ми, як і раніше, віталися, гомоніли, щось обговорювали. Анатолій Слісаренко відразу підключив до зйомок «своїх» операторів: один вирушив до Львова, другий збирався у Дніпропетровськ, де жили дружина й син комбата; третій і четвертий чекали від мене «уточнення». Та з’ясувалося, що тамбовчанин, колишній подоляк Іван Одарченко не відповів на мій запит; здолбунівський мешканець відбув на постійне місце проживання десь на Далекий Схід. Праця тривала над двома частівками. Я перебував на студії до півночі. І саме о цій порі ми здибалися з Рафою на третьому поверсі. «Виручай!» — випалив він щодуху, схопив мене за рукав і потяг до цеху звукозапису в цокольному приміщенні. Там одразу дали мені невеличку збірочку віршів Леоніда Кисельова й попрохали прочитати вголос.
Я миттю пробіг очима кілька знайомих мені поезій, запалився їх суттю, а тоді, на вимогу Рафи, знайшов потрібну сторінку — «Рано, ще рано…». Переглянувши текст, узявся спокійно, не зовсім чітко, як то мовлять, у чернетці, проказувати слова. Молода асистентка почала повчати мене, як треба це робити, але тут же нагодився Рафа й замахав руками:
— Ні-ні! Ще раз — ні! Краще як Бог на серце покладе…
Він провів мене в кабіну звукозапису, звелів «подати» екран, і я, звісно, хвилюючись, озвучив своїм голосом рядки поета. Рафа суворо стежив за кожним моїм виразом, але було помітно, що він задоволений таким «виконанням».
Стрічка присвячувалася улюбленому місту Віктора Некрасова — Києву. Його людям. Їхнім клопотам і витворам. І, звичайно, природі. Це був отой «цвіт каштанів». Тільки без ура-патріотичного змісту, який виголошував, захлинаючись, диктор. Поетичні рядки Леоніда Кисельова притлумлювали патос, змушували замислюватися над тим, що відбувається на екрані.
Попервах довелося виголошувати українські тексти. Із хитрувато-примруженого погляду режисера я зрозумів, що це те, чого він прагнув. Та перейшовши до поезії російською мовою, сам відчув, що ніби сиджу у сливах. І Рафа поклав свою лагідну долоню мені на плече:
— Не виходить… Хай залишається артист...
І в кінокартині про Київ «І знову білий цвіт каштанів…», знятій за сценарієм опального Віктора Некрасова, українською читаю я, а російською — відомий актор. Не знаю, чи цілком догодив я режисерові, але пригадую, зустрів мене у книгарні «Сяйво» батько рано померлого поета, Володимир Кисельов, він пригорнув мене, мов сина, і заплакав.
Я не працював у штаті «Укркінохроніки». Більше того, вважався безробітним. Адже після кількох партійних доган, суворих, із занесенням до облікової картки («за невірне розуміння ленінської національної політики», «за неправильне трактування українського питання», «за націоналізм у тлумаченні російської мови»), — мене просто скоротили в редакції, і я перебував «на вільних хлібах». Не без «карбу» вважався і безпартійний Рафа. Його переслідували за зв’язки з Віктором Некрасовим та іншими небезпечними «дисидентами». До того ж письменник, виїхавши «за бугор», необачно у своєму радіовиступі прихильно згадав прізвище Рафи. От і заварилася каша навколо наших імен.
А зі зміщенням Петра Шелеста з посади першого секретаря ЦК компартії України пертурбації торкнулися й студійного життя. Новий директор Геннадій Іванов на загальних зборах у своєму слові сказав: «Ваші українські діячі допустилися всіляких ідеологічних помилок, а нам, росіянам, доведеться їх виправляти».
Незабаром мені показали перелік фільмів, які за ідейні прорахунки усунули з кінопрокату країни. Серед назв кінострічок (прізвищ ні режисерів, ані сценаристів не вказувалося) я натрапив на свої й Рафині твори. З таким «висновком» ні про яку творчість не могло бути й мови. Особливо мені, людині збоку. До того ж, із збитковою для виробництва, забороненою повнометражкою 1972 року про українського філософа Григорія Сковороду — «Відкрий себе». Рафа ж, закусивши вудила, доробляв свою картину, а я був викреслений навіть із авторів дикторського тексту.
Але ми справно відвідували вулицю Щорса, 18. Обмінювалися новинами, висловлювали свої міркування з приводу міжнародних вістей, ділилися книжками. Чомусь між Рафою і мною відбулося зближення. Він мені дедалі більше довіряв; я так само переймався його переживаннями. А після опублікування мною листа Віктора Некрасова про «психушки» за списком, що дістався мені з рук режисера, взагалі сталось якесь взаємоприйняття. Воно і зрозуміло: людина цілком довіряється тобі, а ти не лише не віддаєш її «на гачок», а підтримуєш, сам наражаючись на біду.
Саме в той час новий директор «Укркінохроніки», проходячи студійним коридором, запросив нас обох у свій кабінет і признався:
— Знаю, ви без діла… Але думаю: це не на користь загальній справі. Беріться за роботу вдвох: «націоналіст» і «сіоніст», — він жартома посміхнувся. — Така супряга не викличе ні в кого нарікань…
Що мав на меті керівник студії, невідомо. Та ми з Рафою притьмом запалилися кіно. Я негайно запропонував йому кілька тем, і він охоче взяв їх. Нам хотілося створити цілу низку одночастівок, переважно з минулого. Про хірурга, який лікував Джузеппе Гарібальді. Про в’язня найкривавішої у Києві тюрми — Косого капоніра. Про зацілілі, написані, але не відіслані із фронту додому листи недавнього студента Адольфа Павленка. Зрештою, про знавця графіті в Софії Київській історика Сергія Висоцького. Це була наша програма, принаймні, на чотири роки, а ми здійснили її за якихось півтора.
<...>
Экранизации произведений Виктора Некрасова, документальные фильмы, снятые по его сценариям
Фильмы о Викторе Некрасове
Виктор Некрасов «История одного поиска» (Литературный сценарий документального фильма «Жил человек...», 1964)
Виктор Некрасов «Прогулки по Киеву» (Литературный сценарий)