Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове
Феля Май
Май Феля Исаевна — киевская журналистка.
В 1930-е годы работала в газете «Сталинское племя».
Журналистская судьба и природная коммуникабельность подарили Феле Май много незабываемых встреч и знакомств, порой переходящих в дружбу с удивительными людьми. Среди них были Илья Эренбург и Леонид Утесов, академик Крылов и Михаил Зощенко, Амвросий Бучма, Марк Донской и даже почти весь Союз писателей Советского Союза, приехавший в 1939 году в Киев на празднование 125-летнего юбилея Тараса Шевченко.
Участник Великой Отечественной войны. Была ранена. Награждена медалью «За оборону Кавказа».
В первые послевоенные годы работала в газете «Радянське мистецтво» с мало кому известным тогда Виктором Некрасовым. Они подружились и Феля была среди тех, кто первыми еще в рукописи прочитал его повесть «Сталинград», принесшую ему мировую славу и признание уже под названием «В окопах Сталинграда». Она была и среди тех немногих, кто через много лет пришел провожать Вику Некрасова, когда его принудили покинуть Родину.
В самые трудные последние четыре года ее жизни, когда уже будучи тяжело больным, прикованным к постели человеком, она не теряла чувства оптимизма, дарила всем внимание, заботу и продолжала писать. В эти годы из-под ее пера вышли воспоминания о выдающемся немецком актере Гранахе, с которым ее связывали дружеские чувства в годы его приезда в СССР, где он снялся в фильме «Последний табор», о первом советском дрессировщике хищников Борисе Эдере и его удивительном льве по кличке Крым, о некогда широко известной киевской гостинице «Континенталь», за восстановление которой она ратовала.
Муж — кинорежиссер Семен Борисович Грабин (23 августа 1907, Борисполь — 1954, Киев).
Штрихи...
Опубликовано в сборнике повестей и рассказов, воспоминаний и писем «В самых адских котлах побывал...». — М. : Молодая гвардия, 1991, 446 с., с. 393—403 и под названием «О Викторе Некрасове, каким я его помню» в газете «Правда Украины», 1991, 21 июня.
Знакомство
... Шла война. Когда Киев был освобожден в уцелевшем здании, на углу улицы Владимирской и бульвара Шевченко, разместился Комитет искусств Украины
*. В этом уютном двухэтажном доме с деревянными лестницами просторными были только приемная и кабинет председателя комитета, Александра Евдокимовича Корнейчука. Все многочисленные отделы ютились в небольших комнатах как попало.
На первом этаже в три комнаты были втиснуты репертком и редакция газеты «Радянське мистецтво» — орган Министерства кинематографии и Комитета по делам искусств.
Начальником реперткома был видный работник украинской культуры Иван Иванович Чабаненко, его же, по совместительству, назначили редактором «Радянського мистецтва». Сам он честно признавался, что газетным делом никогда не занимался, но его заместитель, Александр Михайлович Борщаговский, дело знал и с незаполненным штатом способствовал выпуску газеты.
Я работала в отделе информации. Корреспондентской сети еще не было, приходилось часто выезжать «на места».
Однажды, вернувшись из командировки, я застала нового сотрудника, назначенного заведующим отделом изобразительного искусства. Почему-то на этом месте мне мерещился длинноволосый художник в бархатной блузе, а этот был в гимнастерке с расстегнутым воротом, пилотке и кирзовых сапогах.
Он коротко представился: «Виктор!»
Разговорились. Сказал, что был на Сталинградском фронте, я ответила, что была на Северо-Кавказском. Как-то быстро сдружились и стали добрыми товарищами на долгие годы.
— О Викторе Платоновиче Некрасове написано немало воспоминаний его друзьями и знакомыми. Я хочу добавить несколько разрозненных наблюдений, несколько штрихов мало кому известных, а может, и неизвестных.
Секретарь партбюро
Виктор пришелся в редакции ко двору. Хорошо, интересно пишет, прост, доброжелателен в обращении. Умел слушать не перебивая, чем мы не отличались. Обязателен, вплоть до мелочей, что тоже было в диковину.
__________________
* Здание это сейчас узнать нельзя. На него надстроили еще два этажа, облицевали в железобетонную шершавость. Теперь здесь Дом пропаганды.
Не понравился Виктор только одному человеку — ответственному секретарю газеты Владимиру Владимировичу Ковалевскому. Нужно отдать ему должное, человек он был недюжинный. Отлично знал язык, даже написал толковую книжку о его особенностях. У него была феноменальная память на даты, цитаты, указы, постановления, которых было, множество. Он пугал нас, что вот уйдет, и тогда мы все засыплемся, а газету прикроют.
Была у него очень неприятная черта, которая действовала на нас замораживающе. Он никому не верил, был бдителен и подозрителен. В чем он подозревал Виктора, не знаю, скорее всего это была ревность к его растущей популярности.
В отличие от других они обращались к друг другу на «вы» и по имени-отчеству.
Когда встал вопрос о выборе секретаря партбюро, никто не сомневался, что им будет Ковалевский. Да и сам он был в этом уверен, не видя, как теперь говорят, альтернативы...
И вдруг секретарем партбюро избрали Некрасова.
Я весело поздравила Виктора, а ему было неловко перед Ковалевским.
— Пойми, я же невольно разбил его хрустальную мечту,— сказал он удрученно.
Ковалевский мелко мстил Виктору. Неожиданно орудием мести стала я. Дело в том, что я была кандидатом партии, но мое партийное дело никак не прибывало в Киев, где-то затерялось. Однако Виктор принимал у меня, партийные взносы, звал на собрания, давал поручения.
Ковалевский выговаривал Виктору, что он не имеет права это делать, и требовал, чтобы меня не допускали на закрытые партийные собрания. Виктор считал, что партийные документы застряли не по моей вине, что у меня есть кандидатская карточка, и он должен с этим считаться, что никто меня из кандидатов не исключал. Ковалевский ходил жаловаться в райком партии. Когда я это узнала, то сама перестала ходить на партийные собрания и таким образом «выбыла из рядов».
Все это имело неприятные последствия, но это уже другой разговор...
Улицы Киева
Время было послевоенное, голодное, и когда Виктор звал кого-нибудь к себе домой на жареную картошку приглашение принималось с большим удовольствием.
Пригласил он и меня.
Было это после работы. Весна. Цветут старые каштаны. Мы пересекли бульвар Шевченко, прошли парком на улицу Толстого и стали спускаться по улице Горького, на которой жил Виктор.
Вдруг он, сказал:
— Таких улиц, как в Киеве, нет нигде в мире...
— Почему? — удивилась я.
— Потому что они совершенно не схожи между собой... Каждая улица сама по себе, со своей перспективой... В этом отношении Киев уникален. А чем еще ты объяснишь неповторимый колорит, свойственный именно Киеву, как, скажем, парижский — Парижу? Я думал над этим... Понимаешь, здесь, все перемешалось, — глубокая древность и современность, близость европейских границ и налет, милой провинции... Помнишь у Маяковского: «Я приехал в Киев словно к старой бабушке....»
— И киевские каштаны, — мечтательно заметила я.
— Почему только каштаны? А киевские, тополя! А киевские липы! А киевская сирень! И все это на улицах...
День рождения
 |
| Виктор Некрасов, Киев, 1947 г. |
В издательстве «Мистецтво», которое выпускало нашу газету, частенько не было денег, и нам надолго задерживали выдачу зарплаты и гонорара.
Вот и в этот раз, уже прошла половина мая, а нам еще не заплатили за март. Было воскресенье, выходной день. Вставать не хотелось.— меня, ждал пустой чай. И тут я, совсем некстати, вспомнила, что у меня сегодня день рождения.
...Хорошо, что телефона нет, да кто вспомнит? Грустно, конечно!
Днем забарабанили во входную. дверь. Звонок не работал. Ко мне стучать два раза. Значит, не ко мне. Мне было слышно, как повыскакивали соседи.. И тут еще пуще забарабанили в дверь моей комнаты. Первой с ветками сирени ворвалась наша редакционная машинистка, очаровательная Лизочка, за нею еще две сотрудницы с авоськами в руках.
Чмокнув меня в щеку, и таким образом поздравив, Лизочка заявила...
— Сейчас придут, у нас уже нет времени... Нам от тебя ничего не нужно, мы все принесли... Ты нам будешь мешать расспросами, поэтому пойди на кухню, покури, а мы тут сами разберемся, — и, сунув мне пачку «Беломора», бесцеремонно выставила из моей комнаты.
Когда я, спустя некоторое время, в нее заглянула, то увидела, что письменный стол придвинут к тахте, к нему еще приставлен кухонный стол, который они попросили у соседей, прихватив заодно и несколько табуреток.
Они действительно все с собой принесли. Посуду, вилки, ножи, рюмки, даже скатерть. Это уже было слишком. Словно у меня не было старой маминой скатерти.
На столе натюрморт из листьев салата, зеленого лука, редиса. И домашняя снедь: винегрет, пирожки с капустой, тушеное мясо. И... выпивка. Угощение роскошное. Я разволновалась. Кто все это затеял? Но от моих расспросов отмахивались.
В моей комнате тринадцать квадратных метров, и когда пришел "Виктор Некрасов — а он пришел позже всех, — то, что называется, яблоку было, негде упасть. А он стоит себе в дверях, ручки в брючки — с самым невинным видом. Я сразу поняла, что все это его затея.
Кто-то ему тут же, на пороге, поставил табуретку, таким образом он сидел наполовину в коридоре.
Место оказалось очень беспокойным. Забаррикадировав собой выход из комнаты, Виктору приходилось самому бегать на кухню, в другой конец коридора, приносить чайник с кипятком, что-то относить, что-то приносить. Проделывал он это весело и непринужденно.
Неудобства из-за тесноты не только никого не раздражали, но, когда подвыпили, они стали поводом бурного веселья.
Танцевали в коридоре, под патефон, любезно предоставленный соседом. Почему-то именно под пластинку «Утомленное солнце» кавалеры с дамами начали целоваться. Особенно досталось Виктору. Он вежливо целовал своих дам, никого не пропустив.
Бечевка
Близким друзьям Виктор говорил, что заканчивает работу над романом «Сталинград». Когда он его написал, встал вопрос о перепечатке рукописи. Это было непросто. Нужна была грамотная, квалифицированная машинистка. Нужны были деньги, и немалые, чтобы оплатить такую работу.
 |
| Елизавета Романовна Олендер |
И тут редакционная машинистка Лизочка, наша красавица, наша любимица, сказала, что сама перепечатает рукопись. Мы все знали, как ей трудно живется. Ее муж, журналист Петр Олендер, погиб на фронте. Она жила с маленьким сыном Витей и больной матерью. Чтобы прокормить семью, ей приходилось работать, что называется, не разгибая спины за машинкой.
Зная, что он не сможет ей сразу заплатить, Виктор отказался наотрез. Но в конце концов как-то сладилось.
Лиза использовала любую возможность, чтобы ускорить перепечатку. Она печатала и на работе, под видом газетного материала. О, если бы об этом узнал ответственный секретарь Владимир Ковалевский!
Но вот рукопись перепечатана, разложена по экземплярам, вычитана. Ни у кого не нашлось приличной папки, чтобы ее туда положить. Тогда мы взяли скоросшиватели, вытащили железки, страницы скрепили скрепками и сложили туда рукопись. Завернули в три экземпляра газеты «Правда» и аккуратно перевязали бечевкой.
В таком виде Виктор отнес свою рукопись в издательство. Вскоре ее вернули, сказав, что напечатать роман нельзя. Почему нельзя, Виктор так и не понял.
— По-моему, рукопись не развязывали, — сказал Виктор усмехаясь. Друзья знают эту его усмешку, под которой он нередко скрывал душевную боль.
— Отнеси в ЦК, — посоветовала я, — там уж точно разберутся.
И он отнес в ЦК КП(б)У. Прошло много времени. Это обнадеживало — значит, читают. Виктор даже лицом потемнел, дожидаясь своей участи. Мы очень болели за него.
Наконец его вызвали в ЦК. Вернулся он оттуда с рукописью, усмехнулся:
— Не развязывали... Я проверил узелки на бечёвке...
— А что сказали?
— Как я понял из сказанного, кишка у меня тонка писать о Сталинграде.
Тогда мы, как чеховские сестры, закричали: «В Москву, Москву!..» Выстирали, заштопали, отутюжили его фронтовую гимнастерку, подшили белоснежный подворотник, достали подержанную, но еще приличную папку, куда Виктор положил рукопись. Мы пожелали ему ни пуха ни пера, он послал нас к черту и укатил в Москву.
Сигнальный экземпляр
В 1947 году роман Виктора, который теперь уже назывался «В окопах Сталинграда», вышел в Москве отдельной книгой. Он подарил мне сигнальный экземпляр со своей правкой. На титульном листе написал: «Дорогой Фелисите от одного завотдела. В. Некрасов».
Мое имя не Фелисита, а Феля. Но ему нравились вариации. Как он только меня не называл: Фелица (О, ты, державная Фелица!..), Фелисита, Фелицитата.
— Не мог уж написать правильно: «Дорогой Феле», — проворчала я.
— Офелия, удались в монастырь! — рассердился: он.
— Ведь ты говорил, что я толстуха, хорошего же ты мнения об Офелии...
— Ты рубенсовская Офелия, — смягчился Виктор.
Он тогда показал мне письмо от генерала Игнатьева, автора известной книги «50 лет в строю». Оказывается, тот еще в гранках прочел «В окопах Сталинграда» и пришел «в неописуемый восторг...» <...>
Старый холостяк
 |
Виктор Некрасов, Киев, 1971 г.
Фотография Юзефа Мосенжника |
Виктор очень долго не женился. Его мама, Зинаида Николаевна, как-то сказала, что терпеть не может старых холостяков. Когда я рассказала об этом Виктору, он ответил:
— Она не знает, что я оберегаю ее от невестки.
Он был на редкость любящим и заботливым сыном. Ему удалось уговорить маму оставить работу. Она уже была несколько лет на пенсии, но продолжала работать участковым врачом. В любую погоду поднималась на этажи в домах, где не было или не работал лифт, прибегая на вызовы. Она считала это своей миссией, поэтому Виктору непросто было ее уговорить..
Поначалу она относилась к славе своего сына спокойно, собственная работа занимала ее целиком, но когда она рассталась со своей поликлиникой, то со все большим интересом стала относиться к тому, что делает сын. Жизнелюбивая и деятельная, она не могла просто сидеть дома.
Виктор брал ее с собой на все вечера, просмотры, премьеры. Зинаида Николаевна ездила с ним в Дома творчества, в Коктебель, в Ялту. Он там работал, а она общалась с новыми и старыми знакомыми, совершала увлекательные прогулки.
Такой образ жизни повлиял на нее благотворно. Она помолодела. Стала заниматься туалетами, чего и смолоду не делала. Покупала шляпки, но забывала их надевать.
Когда она слегла, Виктор, никому не доверяя, ухаживал за нею сам. Он ее кормил, купал. Был сиделкой и санитаром...
Собутыльники
После смерти Зинаиды Николаевны Виктор надолго пропал из виду. До меня доходили слухи, что он стал выпивать. Не хотелось этому верить.
Тогда стоянка такси была у Главпочтамта, на бывшей площади Калинина, теперь имени Октябрьской революции.
Я cтояла в очереди, машин все не было. Смотрю, из подземного перехода поднимается Виктор. Он возбужден и нетвердо держится на ногах. С ним еще трое парней; каких-то немытых, нечесаных, тоже подвыпивших.
На мою беду, Виктор меня заметил.
— А, Фелисита! — радостно завопил он на всю площадь. — Пади в мои объятия! — И, растопырив руки, пошел на меня. В очереди рассмеялись. Я поспешила ему навстречу и увела в сторону. А он продолжал кричать:
— Тебе нужна машина? Ты будешь ждать до второго пришествия, это тебе не Париж. Давай я попробую ее поймать, — и он бросился на проезжую часть улицы, забитую транспортом. Тут уже я завопила:
— Умоляю, ради Бога, остановите его, он угодит под машину!..
Его спутники ринулись к нему, но он стал от них отбиваться. Тут откуда ни возьмись появился милиционер...
Один из парней оглянулся на меня и успокаивающе кивнул, мол, «все будет в порядке».
А мне на сердце лег камень...
Телевизионные каналы
Виктор поехал в Соединенные Штаты. Когда вернулся, честно описал свои впечатления. В это время Хрущев провозгласил лозунг: «Догнать н перегнать Америку!» Статья Виктора пришлась Хрущеву не по нраву. Особенно его рассердило то, что Виктор напирал, мол, в США не то 13, не то 14 телевизионных каналов, а у нас был тогда один.
Опала
Прошло время, и Хрущева сняли. К этому отнеслись по-разному, но событие было впечатляющим.
Я столкнулась с Виктором у входа в Главпочтамт.
— Ну вот, Вика, убрали твоего обидчика! — воскликнула я.
— Он как-то грустно посмотрел на меня и неожиданно произнес:
— А мне его жаль... Мне его очень жаль...
Травля
Раз начавшись, травля Виктора Некрасова продолжалась. У него среди писателей оказались влиятельные завистники. Его исключили из партии. Исключили из Союза писателей, дома был произведен обыск.
Я решила во что бы то ни стало к нему дозвониться. Мне это удалось.
— Вика, привет! — сказала я бодренько в трубку и сама ужаснулась фальши своего голоса.
В ответ очень сухо прозвучало: «Прошу меня не беспокоить!..» И ту... ту... ту... Положил трубку.
Я опешила. Да что же это?' Да как же это? А потом меня осенило. Ведь телефон прослушивается, и Виктор оберегает своих друзей.
Отъезд — изгнание. Прошел слух, что Виктор попросился. за границу и ему не чинят никаких препятствий. На время? Навсегда? И он оставит свой родной город с несхожими улицами, неповторимым колоритом, с тем местом на Байковом кладбище, где в тени ветвей могила его мамы, Зинаиды Николаевны? Какой же он теперь? Изменился? Чужой?
Поздно вечером в моей квартире раздался телефонный звонок. В трубке голос Виктора.
— Феля? — переспросил он, не Фелисита, а Феля, значит, было не до шуток. — Приходи, поглядим друг на друга...
И я помчалась. Бегу по Пассажу. Вот оно, знакомое парадное. Почему оно мне сейчас показалось холодным, отчужденным?
Поднимаюсь по лестнице. На ней люди. Курят, негромко переговариваются. Кто-то со мной здоровается, отвечаю автоматически. Такое впечатление, что в доме покойник и сейчас я на площадке увижу прислоненную к стене крышку гроба...
Дверь в квартиру распахнута. Оттуда льется свет, слышатся голоса, ощущается сдержанная суета.
Вика вышел мне навстречу. Мы молча обнялись. Он представил меня своей жене Галине. Она пригласила меня к столу.
В первой, большой комнате был раздвинут обеденный стол. На нем стояли тарелки с бутербродами и пирожными, бутылки сухого вина. Водки не было. Разливали чай. Это застолье, оказывается, длилось уже много часов. Люди вставали из-за стола, на их место садились вновь пришедшие. Менялись чайники с кипятком, подкладывались бутерброды.
Из старых друзей Вики я увидела человека три-четыре.
— А где же остальные? — спросила я.
— Побоялись прийти, — усмехнулся Вика, — но я их не осуждаю, они поставлены в такие условия. У меня все официально, законно, но все равно боятся...
Улучив момент, я увела его во вторую комнату, где на всю стену висела знаменитая карта Парижа со всеми улицами и домами.
— Ты вернешься? — спросила я его напрямик.
— Сейчас я еду к дяде в Швейцарию,— уклончиво ответил он.— Ты видела швейцарские деньги? — Он показал мне купюры, которые показались мне огромными по сравнению с нашими хрущевскими кредитками.
— Ты не отвечаешь на мой вопрос. Ты вернешься?
— Потом Париж, — взглянув на карту, сказал Виктор.— Понимаешь, меня уже не печатают. Ты слышала, что у меня произвели обыск? В это время были гости. Их тоже обыскали. Мужчин и женщин... Ты знаешь, как звали молодого кагэбэшника, который руководил обыском? Его звали Виктор. Представляешь? Я ему говорю: «Что же это ты, тезка, делаешь? Я тебя в окопах Сталинграда спасал, а ты ко мне с обыском!..»
—Но ты же не сможешь оставить Киев навсегда,— вела я свое.
—Знаешь, дороже всех моих наград, даже лауреатской, была для меня медаль «За оборону Сталинграда». Мне не разрешили ее взять с собой. У меня ее отобрали...
У Виктора Некрасова отобрали медаль «За оборону Сталинграда»!
Что можно было на это сказать? Ничего нельзя было сказать. Начнешь заикаться...
Среди вороха фотографий он разыскал ту, что относилась ко времени нашей с ним работы в газете. На обороте фотографии он Написал: «Дорогой моей Феле Май. Вика». Увидев, что я безутешна, он дописал: «До встречи в Киеве или Париже». Поставил дату: «11/IХ—74».
На следующий день он улетел.
Там дома...
Недавно мне привезли из Парижа номер эмигрантской газеты «Русская мысль» от 3 августа 1978 года. В ней опубликована беседа с Виктором Некрасовым. На вопрос, как он прижился во Франции спустя почти четыре года после своего отъезда, он, в частности, ответил: «Мне, в общем-то, незачем обижать ни французов, ни других: мне не очень интересен мой успех здесь, на Западе. Это, конечно, меня интересует с чисто меркантильной стороны, здесь я не стремлюсь ни к какому бестселлеру, но мне хочется, чтобы меня читали и хотели бы читать там, дома...»
Елизавета Олендер
Феля Май «Непростительная оплошность» (Ностальгический монолог старой киевлянки)