Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове

Валентина Бондаровская

Валентина Матвеевна Бондаровская (род. 27 августа 1937, Киев) — психолог, психотерапевт. Кандидат психологических наук.

Директор Международного гуманитарного центра «Утешение». Член Международной ассоциации по прикладной психологии и Международной ассоциации по кросс-культурной психологии, вице-президент Всеукраинской ассоциации профессиональных психологов.

Координатор более 40 международных проектов в области гендерного равенства, предотвращения и преодоления насилия на гендерной основе.

Автор более 300 научных работ, книг «Что мы можем сделать, чтобы предотвратить домашнему насилию» «Женщина и бизнес», буклета «Скажем «Нет!» дискриминации женщин на рабочем месте» и многих др.

Племянница Полины Моисеевны Бондаровской.

Полина Бондаровская

Полина Моисеевна Бондаровская (7 марта 1905 — 2 июля 1982, Киев) — педагог, журналист. Преподавала историю в киевской средней школе № 157. Тётя Валентины Бондаровской.

Полина Бондаровская долгие годы дружила с Виктором Некрасовым и его мамой Зинаидой Николаевной.

Валентина Бондаровская

Отрывки из рукописи книги

«Кто я? Откуда я? Зачем я?»

Параграф № 2

<...>
Немного позднее такой же тотальный опрос производился по вопросу «Кем я хочу стать (профессионально)? Опять мои одноклассницы вставали и отвечали: «Учительницей» или «Врачом». И опять я нервничала потому, что не могла ответить так же, как другие девочки. И опять очередь моя отвечать неумолимо приближалась! Я как бы хотела ответить: «Балериной», но почему-то не решалась, и я выпалила: «Геологом!» Видимо, сидели во мне любовь к камням, к коллекционированию и интерес к экспедициям и, кто знает, моя будущая любовь к геофизику. Кто знает?

Спустя много советских лет, сидя в гостях у Виктора Некрасова, я услышала рассказ об аналогичном опросе в первом классе в одной из киевских школ. Рассказывал известный писатель, друг Некрасова Леонид Волынский, в дружеском кругу известный не под своим псевдонимом, а как Лёля Рабинович. Его внучка в ту пору училась в первом классе. Их тоже спрашивали: «Кем ты хочешь быть?» И о советский ужас! Девочка ответила: «Принцессой!» Что тут началось! В школу вызвали родителей и спросили их: «Как это так, чтобы советская девочка хотела быть принцессой?» Видите ли, в пролетарском государстве семилетняя девочка не смеет хотеть быть принцессой. Много неприятностей имели бедные родители девочки. А Виктору Платоновичу и его друзьям было и горько, и смешно. Много позднее мне кто-то рассказал, что Некрасов так и звал всегда эту девочку принцессой.
<...>

<...>
Итак, я студентка. Наступило лето. На лето в Киев приехали Головановы. Сначала появилась Ираида Еферьевна с Тамариной двухлетней дочкой Леночкой, а позже приехала в отпуск Тамара. С этого лета в течение нескольких лет Леночку оздоравливали под Киевом. Снималась дача для их семьи, а рядом – для нашей.

Это лето было особым. Дачу сняли в Козине, в живописном селе под Киевом на берегу Днепра. Как правило, снималась комнато в одном из сельских домов. На этот раз дачу сняла и известная советская журналистка, часто печатавшая большие очерки в почти оппозиционной московской «Литературной газете», Ольга Чайковская. Она приехала вместе с сыном Юрой, юношей лет 15-16.

Мы должны были жить в Козине с мамой и моей троюродной сестричкой Лилей Клопер. Мама, как обычно, должна была помогать. Вот она и пригласила Лилю пожить с нами на даче. Мне почти семнадцать лет, а Лиле осенью должно было исполниться 10. Мы были очень привязаны друг к другу, понимали друг друга с полуслова. Не успели поставить наши вещи на землю возле нашего летнего жилья в Козине, как мы, переглянувшись, ринулись с места и, взявшись за руки, побежали к реке. Добежали до реки. Вокруг никого. Мы с размаху погрузились в воду и продвинулись довольно далеко. Я уже умела держаться на воде, но плавала недостпточно хорошо, чтобы помочь другому человеку, если он начнет тонуть. Про Лилю я даже не знала, умеет ли она плавать. Оказалось, не очень. А мы уже на глубине. Нало сказать, мы обе быстро соображали и были не робкого десятка. Я еще была для Лили в ту пору непререкаемым авторитетом. Мы почти тонем. Дело серьезное. Я собрала все свое мужество, а, может быть, и харизму. Глянула на Лилю и сказала: «Мы выплываем». И вот две девочки, не произнеся ни слова, начали бороться за свою жизнь. Без паники. Мы барахтались спокойно и последовательно. К счастью, это было старое русло Днепра без сильного течения. Расстояние было небольшое. Мы выплыли. Вышли на берег. Переглянулись и, не произнеся ни слова, вернулись. Мы ни разу не обсуждали эту историю. Мы никому не рассказали об этом случае. Так это и осталось между нами. Лиля впоследствии весьма успешно занималась плаванием.

Наше пребывание на даче в Козине превратилось в своеобразный клуб цвета советской интеллигенции. Приехала Тамара Голованова. На пляже раскладывалось большое одеяло, и на нем и вокруг него располагались, часто приезжавший Виктор Некрасов, еще какие-нибудь гости, Ольга Чайковская, Тамара, моя тетя Поля, мама и, конечно, я. Разговоры велись вокруг изменений, на которые все надеялись в связи с тем, что уже не было Сталина. Например, запомнилось, как обсуждали, сколько теперь в СССР будут выпускать кинофильмов. Наверняка, гораздо больше, чем при Сталине. И некому уже будет контролировать каждый шаг и каждый вздох кинематографистов. Поразил вопрос, который кто-то из них поднял: «Интересно, если фильмов будут выпускать много, возможно ли, чтобы все они были шедеврами?» Общее мнение было – не возможно.



Отдых в Козине (Киевская область).
Верхний ряд слева направо — Голованова Ираида Еферьевна, мама Тамары Головановой;
Эстер Бондаровская, сестра Полины Бондаровской;
Полина Бондаровская; Ольга Чайковская,
журналистка (Литературная газета, Москва); Валентина Бондаровская.
Нижний ряд слева направо: хозяйка дома; Тамара Голованова с курицей;
девочка — Лиля Клопер, дальняя родственница Бондаровских.
Фотография из архива Валентины Бондаровской

На этом пляже я впервые увидела Виктора Некрасова в плавках. Поразило его страшное ранение где-то в районе паха. Очевидно, именно это ранение он получил во время Сталинградской битвы. Видимо, ранение было очень глубоким. Смотреть на это было тяжело.
<...>

Параграф № 3

<...>
Виктор Некрасов к тому времени стал лауреатом Сталинской премии в области литературы за свою повесть «В окопах Сталинграда». Я слышала, как взрослые говорили о том, что это было первое произведение о войне, в котором не генералы были главными героями, а солдаты и офицеры. Он сам был участником Сталинградской битвы, был там тяжело ранен. Говорили, что из-за этого Сталину повесть может не понравиться. Понравилась, даже премию дали. На всю жизнь запомнилось, как он помогал голодающим «безродным космополитам». Приходил, клал немаленькие деньги, не считая их и не рассчитывая, что их ему когда-либо отдадут. Вот это меня воспитывало! Не только яркая критичность мышления Виктора Платоновича, его поразительная эрудиция, щедрый талант рассказчика, но и его демократичность и его поступки, его независимость в суждениях и смелость в их отстаивании, удивительная способность не только раполагать к себе людей, но и такое же удивительное умение этим людям помогать.
<...>

Параграф № 4

<...>
Я уже упоминала, что в нашей эмансипированной женской семье, отсутстовал культ мужчины и обеспокоенность сексуальными проблемами. Я никогда не видела, чтобы кто-то из теток унизился до того, чтобы ради секса идти на какие-то компромиссы. Делая по случаю столетия Виктора Некрасова, радиопередачу «Некрасов и его женщины» и будучи участницей гендерного движения Украины, я вдруг осознала, что в среде его друзей было настоящее гендерное равенство. Ни женщины не осознавали себя низшей категорией человечества, прежде всего объектом сексуальных вожделений, ни мужчины не рассматривали их именно в этом аспекте. Там бывали и божественные красаицы вроде Муси Мининой, подруги Тамары Головановой, или Евгении Гридневой и выдающиеся и в то же время красивые женщины такие, как сама Тамара или Ольга Чайковская, но все они были прежде всего люди. Так было. Сейчас я понимаю, что в этом обществе, конечно, существовали и любовь, и страсть, но не было культа «занятия любовью», превратившего сексуальную потребность из прекрасной функции влюбленности и продолжения рода в нечто самое необходимое на уровне главных потребностей жизнеобеспечения человека – потребностей в воздухе, воде, еде, и доведя эту потребность, расцветшую в качестве последствия сексуальной революции, чуть ли не до высшей потребности уровня самореализации личности.
<...>

Параграф № 5

<...>
Благодаря нашей школьной учительнице французского языка Марии Борисовне и Фаине Григорьевне я на всю жизнь сохранила любовь к французскому языку и культуре Франции. Я регулярно читала газету “Les Lettres Françaises” и книжки на французском. У меня даже сохранились экземпляры этой газеты шестидесятых годов, в которых были напечатаны материалы о Викторе Некрасове, и его совместное с Константином Паустовским интервью тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.
<...>

<...>
Я вернулась домой. Осень была полна переживаниями, связанными с судьбой великого писателя Василия Гроссмана и второй части его романа «За правое дело». Официально об этом ничего не было известно. Бывая у Виктора Некрасова вместе с моей тетей Полиной на традиционных встречах его друзей, писателей, архитекторов, молодых инженеров, как мы с Андреем, я почти каждый раз слышала о трагической судьбе его романа «Жизнь и судьба» и трагических обстоятельствах самой жизни этого писателя. Это не было чем-то напоминающим информирование друг друга. Это была совместная боль и полное сочувствие. Мы все, и прежде всего, сам Виктор Платонович воспринимали эту трагедию, как свое личное горе и свою личную гражданскую трагедию. Некрасов рассказывал об этом с глубочайшей болью, ему было известно о том, что сам писатель смертельно болен, что у него рак, и жить ему осталось совсем недолго. О том, что свой роман-эпоху он закончил. Сейчас известно о том, что Гроссман подавал для публикации свой роман в журнал «Знамя», но главный редактор журнала Кожевников не решился его публиковать и отказал Василию Гроссману. Писатель был настолько сломлен этим отказом, что болезнь его быстро прогрессировала. Еще говорили о том, что роман печатали на пишущей машинке в нескольких экземплярах и прятали каждый экземпляр у верных друзей Василия Гроссмана, у самой печатавшей роман машинистки и других людей. Было известно также, что КГБ охотилось за рукописью романа, нашла экземпляры. Обсуждали друзья Некрасова с тихой надеждой и то, есть ли вероятность, что хоть один экземпляр не попал в руки проклятого КГБ. У всех было чувство безнадежности.

А люди сейчас говорят о том, что при советской власти было хорошо. Я никогда не забуду, как все эти друзья Виктора Некрасова, Паола Утевская, ее мама Евгения Львовна, Леонид Волынский, Исаак Пятигорский и его жена Эва, Аня Кобзарь, моя тетка Полина Бондаровская, Нина Аль, мы с Андреем и все близкие Виктору Платоновичу люди и, прежде всего, он сам переживали эту историю. Ситуация казалась совершенно безнадежной. И жить этому великому и мужественному человеку Василию Гроссману оставалось совсем недолго, и что с его романом было неизвестно. Печаль, обида, бессилие перед всесильным КГБ…

Потом уже через годы после смерти писателя, он умер в 1964-м году, в этих же кругах появилась информация о том, что пленка с переснятой рукописью книги появилась на Западе. Кто и как это сделал, тогда никому из нас не было известно. Возможно, что-то знал Виктор Платонович. Ведь он часто бывал в Москве, часто встречался с Владимиром Войновичем и другими причастными к спасению книги людьми. Я в те годы ничего от него об этом не слышала.

Появилась в среде интеллигенции некая легенда о том, что это сделал кто-то в КГБ. Еще одна тщетная надежда советских людей на совесть власти.

Сейчас в папке моего архива под названием «Василий Гроссман» хранятся вырезки из разных газет разного времени, например, такие как: Е. Кабанов. Послесловие к интервью «Жизнь и судьба»: книжное издание. Литературная газета. 11.01.1989 или Сергей Липкин «Как роман вырвался из оков». К 90-летию Василия Гроссмана. Московские новости. №85, 10-17 декабря 1995 года, или на языке оригинала Микола Костриця. Життя і доля Василя Гроссмана.100 років тому в родині бердичівських інтелігентів народився майбутній письменник. «День». №228. 9 грудня 2005.
<...>

Параграф № 6

«Полина. Очарованная душа двадцатого столетия»

Представьте себе еврейскую глубоко религиозную патриархальную семью, жившую в конце девятнадцатого — начале двадцатого столетий на территории сегодняшней Житомирской области в поселке Попельня, расположенном вблизи железнодорожной станции.

Брак, как мне сейчас кажется, заключенный не без помощи сватовства. Мужчина — преуспевающий бизнесмен, жена — домоправительница. Живут они в своем доме, расположенном на земле, принадлежащем гражданину Российской империи, но не еврею. Евреям в те времена было запрещено владеть землей.

Все бы хорошо, живут мирно, уважают друг друга, конфликтов семейных не наблюдается. Каждый из них уважает взгляды и активности другого. Гендерное равенство даже соблюдается. Да вот детей в течение девяти лет у них нет. Женщина упорно лечится, а мужчина уже и о разводе подумывает. Ведь ему надо кому-то свое достояние и дело передать.
И тут, о радость, у них седьмого марта тысяча девятьсот пятого года рождается девочка!!! Счастью родителей не было границ. И назвали ее особенным именем: Хая-Перель. Перель на идиш означает жемчужина. Правда, недолго девочке пришлось жить с этим именем. Но об этом немного позже.

Счастливые родители души не чаяли в своей дочери, хотя, конечно, хотели сына-наследника. И еще. Ребенок, по их мнению, был недостаточно красив. Ведь в то время родители для девочки хотели, прежде всего, чтобы она была красивой. А раз дочка недостаточно красива, то чем мы компенсируем? Конечно, умом. Девочка, действительно, была способной.

Культ ума Хаи-Перель развился еще больше, когда через два года четырнадцатого февраля тысяча девятьсот седьмого года родилась вторая дочь. Ее назвали Эстер. И ей с этим именем пришлось существовать на ее долгом жизненном пути нелегко, но опять же об этом позже.

Итак, вторая девочка. На сей раз красавица. Во всяком случае, в восприятии ее старшей сестры. Когда она мне об этом рассказывала, ее глаза светились: «Ты представляешь себе, девочку с золотыми волосами до пят, вьющимися и очень густыми? А сияющие синие глаза, румяные щеки, стройное тело?», говорила мне старшая из сестер.

Родители, добрые, просвещенные люди совершили в воспитании своих горячо любимых дочерей немалую ошибку. Одну назначили гением, а другую — красавицей. Иными словами, они стигматизировали своих дочерей и, тем самым, осложнили и их жизнь, и их взаимоотношения. Старшая навсегда поверила в свою девичью, женскую непривлекательность, лишила себя личной жизни, стала перфекционисткой, то есть человеком, который всегда стремится все делать наилучшим образом. Младшая навсегда уверилась в том, что она не такая способная, как старшая сестра. Всю жизнь она жила с этим комплексом, будучи при этом весьма одаренным и успешным человеком. С раннего детства, как она мне неоднократно говорила, родители не ожидали от нее особых успехов в учебе, например, а она все время доказывала себе и другим, что она таки многое может, например, успешно сдать экзамены в гимназию и отлично учиться.

Это был лишь первый водораздел между сестрами. Второй возник при рождении их брата, моего отца Матвея Бондаровского, в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Точная дата его рождения мне, к сожалению, неизвестна.

Один братик на двоих. Для сестер и для их брата в рамках родительской стигматизации сестер это было постоянным испытанием.
Но это было только начало, потом линия водораздела одной любви на двоих прошла суровой нитью через всю их жизнь.

Эстер часто рассказывала мне о том, что ее старшая сестра была в детстве очень религиозной, свято верила в Бога и во все религиозные догмы, которых неуклонно придерживалась ее мать, моя бабушка. Как я сейчас понимаю, ее наивная и открытая душа была склонна к религиозному очарованию, что и отразилось в ее сначала религиозности, а потом в ее увлечении идеями счастливой жизни для всех людей, которые рождались на Киевской Демиевке в окружении еще одного Мечтателя Александра Бойченко. Но это уже было в иной жизни осиротевшей девочки, пережившей и погром, и Гражданскую войну, и утрату всего и вся, и безвременную и мучительную смерть матери.
А пока Хая Перель жила в своей мирной, обеспеченной, упорядоченной семье до поступления в гимназию. Дети из привокзального поселка Попельня учились в гимназии, которая была построена в тысяча девятьсот девятом году в Сквире. Я нашла здание этой гимназии, ныне лицея. Я была потрясена красотой, размерами, какой-то целесообразностью этого здания. В Киеве я не встречала ни одного такого прекрасного школьного здания, за исключением, наверное, здания бывшей Александровской гимназии, в которой сейчас располагается один из корпусов Киевского национального университета.

Это замечательное здание было построено по инициативе и на средства миллионера Петра Евтихиевича Сувчинского. Строительство гимназии было осуществлено по проекту украинского архитектора Александра Кобелева.

Как утверждают исследователи истории этой гимназии, в ней были просторные кабинеты, большие классы, мастерские, большая библиотека, столовая, большой актовый зал, физический и химический кабинеты, много коллекций насекомых, копии скульптурных портретов древних мыслителей…, а также водопровод, калориферное отопление, канализация, газовое освещение.

Эстер часто вспоминала о своей учебе в этой гимназии, говорила о том, что в одном крыле располагалась мужская гимназия, а в другом — женская. Вспоминала и о том, что во время первой мировой войны крыло, в котором располагалась мужская гимназия, начали использовать в качестве военного госпиталя, и мальчики начали учиться вместе с девочками в одном женском крыле.

Сейчас известно только о мужской гимназии. Все мои попытки привлечь внимание директора сегодняшнего лицея и директора музея истории этого лицея к женскому крылу гимназии успехом не увенчались. Эстер еще была жива и могла многое рассказать, но интерес к этому не был проявлен. Когда я показала ей сделанные мною фотографии здания гимназии, она сразу же его узнала и уверенно показала мне, где располагались мужская, а где — женская гимназия.

Обдумывая эту ситуацию, я пришла к выводу о том, что девочек в гимназии училось в начале двадцатого века намного меньше, чем мальчиков и, соответственно, и фактов и воспоминаний об этом практически не сохранилось.

Хая Перель, старшая сестра, поступила в эту гимназию и начала свою самостоятельную жизнь. Девочка жила на съемной квартире, — две-три девочки на одной квартире. Хозяйка о них заботилась и присматривала за ними. Судя по тем красивым кирпичным домам, немало из которых сохранилось в Сквире до наших дней, девочки жили не в сельских хатах, а в домах мещан или ремесленников, скорее всего в еврейских семьях. Ни старшая, ни младшая сестра никогда не упоминали о том, что их там кто-нибудь обижал. Рассказывали только о том, что во время уроков Закона Божия, которые проводил священник, еврейские девочки находились в другом помещении.
Хая Перель училась хорошо, родители этим очень гордились. Она успела проучиться в гимназии четыре года. Насколько хорошо обучали девочек в Сквирской гимназии, я могла судить по результатам, которые проявлялись, например, в том, что она абсолютно грамотно писала по-русски, у нее были прекрасно поставлены голос и дикция. Когда у меня возникали трудности с решением задач по арифметике, она всегда приходила мне на помощь и очень успешно. Но венцом прочности знаний, полученных в гимназии, через приблизительно пятьдесят лет после гимназических Полининых «университетов» оказалась ее способность свободно общаться на немецком языке, которым она в обычной железнозанавесной советской жизни практически не пользовалась. Наша дочка Юля переписывалась с девочкой из Восточной Германии. Девочка с родителями приехала в Киев. Они пришли к нам в гости, и Полина, к тому времени уже практически не пользовавшаяся своим именем Хая Перель, была в этот вечер нашим главным коммуникатором.
Вся эта идиллия прервалась во время Гражданской войны после пережитого семьей Деникинского погрома.

Привокзальный поселок Попельня подвергся жестокому погрому. Это были деникинцы. Они выволокли моего деда на дорогу, били прикладами винтовок по голове, требовали, чтобы он отдал деньги. Спас деда сосед украинец. Он выбежал на дорогу с криком: «Что вы делаете? Он — хороший человек!» Почему то этот окрик отрезвил погромщиков, и они отпустили деда. Семью приютил тот же сосед. Эстер не раз рассказывала еще о том, что при приближении погромщиков все девушки прятались в густом колючем малиннике. Но в тот погром деникинцы добрались до девушек и изнасиловали их двоюродную сестру, совсем юную.

Семья каким то образом оказалась в Киеве и поселилась в двухэтажном доме на улице Круглоуниверситетской. Дом стоял на том месте, где сейчас располагается центральное пожарное управление. Вскоре тяжело заболела их мама, куда-то исчез их отец. Дети оказались одни без всяких средств к существованию.

В Киеве властвовали красные. Была полная разруха. Но жизнь продолжалась. Сохранилось несколько справок и удостоверений, которые позволяют восстановить некоторые эпизоды из жизни Хаи Перель в двадцатые годы прошлого столетия. Первые справки, членские билеты, удостоверения датируются тысяча девятьсот двадцатым годом. Девочке пятнадцать лет. Но она уже член (членский билет № 3682) Киевского Губотдела (от слова «губерния») Всероссийского Союза работников Просвещения и Социалистической Культуры. Имя ее в этом членском билете «Поля», а профессия записана как «Дошкольница». Это в ноябре тысяча девятьсот двадцатого года. А «Посвідчення», выданное «Київським Губерніальним Відділом Народної освіти», гласит, что Бондаровская Поля прослушала с марта по июнь тысяча девятьсот двадцатого года краткосрочные курсы по дошкольному воспитанию при Губотделе народного образования.

Видимо, с тех пор для всех, однокурсников, сослуживцев, друзей, родственников она была Полиной Бондаровской. Через много — много лет эти изменения сыграли с ней злую шутку. В паспорте она оставалась Хаей Перель, а в жизни – была Полиной. Вот и пришлось ей при оформлении пенсии многократно доказывать, что «она – не верблюд», то есть, что Полина в документах и справках и Хая Перель в паспорте — одно и то же лицо. Это был праздник советской бюрократии и круги Ада для нее. Но об этом позже.

Когда Полине было всего тринадцать лет в тысяча девятьсот восемнадцатом году в Росси и в осколках Российской империи, уже присоединенных или присоединяемых к коммунистической России начала реализовываться внутренняя политика Советского государства под названием «Военный коммунизм». Мечтатели, которые это придумали, надеялись не только круто изменить финансовую и экономическую основы существования государства и общества, но и прямо «здесь и сейчас» создать коммунистическое общество, изменить всю жизнь и сознание людей. Мы сейчас знаем, что на экономическом и финансовом фронтах все окончилось полным провалом. А вот в души многих юных созданий того времени идеи коммунизма запали очень глубоко. Это были идеи и об уничтожении семьи как последнего оплота буржуазии, и об общественном воспитании детей, и о свободной любви… Военный коммунизм просуществовал до тысяча девятьсот двадцать первого года. Поле исполнилось шестнадцать. Она уже пережила Деникинский погром, крах всей устоявшейся своей и своих близких жизни, крах своих иллюзий, религиозных идеалов. На смену Вере в Бога пришел коммунистический атеизм и вера в коммунистические идеалы. Именно тогда, как я поняла, она надела на себя вериги безбрачия, аскетизма и служения людям.

Семья ее тогда жила в горе и нищете. Мама ее тяжко болела, вскоре мучительно умерла. Отец, утративший свой бизнес и все нажитое тяжким трудом, был сломлен горем и растерян. Она, совсем юная девочка, старшая из детей, имевшая почти законченное гимназическое образование, стремилась не столько его продолжить, сколько как можно скорее начать работать, что-то зарабатывать.
Но и учиться она хотела. Эстер рассказывала, что Полина в восемнадцать лет была одновременно студенткой и деканом факультета коммунистического воспитания. В каком высшем учебном заведении, я не знаю.

Когда большевики в тысяча девятьсот двадцать первом году после отмены политики военного коммунизма перешли к новой экономической политике, предусматривающей использование рыночных отношений и различных форм собственности, отец Полины преисполнился надежд снова наладить бизнес, вернуть свою собственность. Он ринулся в Попельню. Эстер рассказывала, что приехал он оттуда в состоянии шока и страха. Он никому ничего не объяснил. Но очень скоро уехал к родным в Казань, оставив своих детей совсем одних.

Для Полины наступили тяжелые времена. Ей — шестнадцать, Эстер — четырнадцать, Матвею — десять. Как жить? Что кушать, во что одеваться?

Полина Бондаровская. Фотография из архива Валентины Бондаровской

Эстер училась сначала в трудовой школе, потом в педагогическом техникуме. Вела практически все их хозяйство. Подрабатывала. А младший брат? Он был очень живым мальчиком, легко находившим себе друзей, но не успевшим начать образование. Первое, что сделала Полина – она отвезла его к отцу в Казань. Но вскоре получила его обратно. Отца не устраивало, что сын далек от еврейских религиозных норм и водит дружбу с детьми разных национальностей и вероисповеданий. Полина вынуждена была отдать его в детский дом. Не смотреть же на то, что он голодает и не учится.

Итак, Полина входит в коммунистическое движение с верой в коммунизм, с наспех полученным педагогическим образованием и приобретает опыт работы «дошкольницы», как написано в ее документе.
Но этим ее образование и вхождение в ряды подготовленных пропагандистов новой власти не ограничилось. Есть еще одно удостоверение. О том, что Бондаровская П. прослушала дополнительный инструкторско- библиотечный курс Бибсекции Губполиткурса и выполнила все практические занятия, а посему получает звание ИНСТРУКТОРА БИБЛИОТЕКАРЯ. Мы видим, что советская власть привлекала молодежь, очаровывала ее, учила, уделяла большое внимание формирование ментальности народа.
В ее записях, посвященных периоду ее вхождения в комсомольское и пионерское движение, написано: «Мы сразу как то включились в большие проблемы человеческой жизни. Нас все касалось! Страна оправлялась от гражданской войны, от разрухи и голода. Дети. Одни в детдомах — сироты. Другие полусироты — торговали папиросами, спичками, полубеспризорные. Колоссальная жажда знаний, деяния творческого.

Собирались в клубе на улице К. Маркса (сейчас ул. Городецкого). Привел меня туда мой 11-летний братишка. Нас несколько человек взрослых. Мы несли им то, чему сами удивились (например, что скорость звука при 0 гр. Цельсия равна 331 метр в секунду), что нас волновало. Я читала Богданова научную фантастику «Инженер Мэнни». Помню, речь шла о марсианах, о жизни на Марсе.
Более полувека прошло с тех. пор, а это все более волнует человечество.

Что же мы делали? Собирали безнадзорных. Отряды на предприятиях — суботники, воскресники, убирали площади.
Были лозунги: «Папа не пей, не калечь нам жизнь! Пионер всем детям пример!»
Песни распевали, книги читали о рабочих, пьесы разучивали,

Смерть Ильича. Юные ленинцы. Одна идея: высокое стремление к большому, светлому должно пронизывать всю жизнь, все деяния человека».

Вот вам и путь к очарованности. Она действительно пронизала всю ее последующую жизнь. Эта очарованность при этом никак не отразилась на критичности ее ума, который сформировался в семье и в гимназии, и, как я думаю, был дан ей от Бога. В этом было ее особое очарование, которое всегда привлекало к ней людей.

Есть еще ее воспоминания об этом времени, записанные ею в тысяча девятьсот сорок девятом году в тетрадке под названием «Как я стала учительницей. Вот, что она писала.

«В юности (1923 г.) я руководила пионерской организацией Сталинского района в Киеве (Сталинский район возник позже после перенесения столицы Украины в Киев. В него входила такая территория: территория вокруг железнодорожного вокзала от улицы Ленина (сейчас Богдана Хмельницкого), Соломенку, железнодорожнгую колонию, поселок Первого мая и Александровскую слободку. Территория района занимала 1765 га), вся с головой ушла в эту работу, бросила учебу и твердила своим товарищам: «Я нахожусь у истоков политического движения, пусть оно детское. Вы жизни не знаете». Вот вам и признаки очарованности этой романтической мечтательной и, в то же время, активно действующей души.

Тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Полине девятнадцать лет. Союзный билет № 107501 Ленинского Коммунистического Союза молодежи на имя Поли Мойсеевны Бондаровской. И удостоверение этого же года, в котором записано, что она работает в Детском Городке Ленинск, действительное до 28 февраля 1928-го года.

В тысяча девятьсот двадцать шестом году судьба свела ее с Александром Бойченко. Вот, что я обнаружила в записках Полины о нем. «В тысяча девятьсот двадцать шестом году в нынешнем Московском районе (Демиевка) появился у нас секретарь райкома. Славин дал ему отвод: он старый, имеет двоих детей. Но Александр Бойченко очень быстро убедил и очаровал нас. Он для нас был старый, знал жизнь, искал ответы на важные вопросы».

Потом в ее записях нашлись отрывки из воспоминаний Александра Бойченко, которые записал Петр Северов: «Для меня в юности было очень важно разбираться в органичной связи различных профессий, чтобы понять, что и моя скромная лепта электромеханика на производстве необходима, а значит нужна людям, А это уже было открытием: без шуток — нужен людям». Полина часто вспоминала, как Бойченко всегда спрашивал их: «А что вы сделали для людей?»

Думаю, именно тогда она окончательно стала рядом и вместе с ним очарованной душой.
Именно тогда, как я понимаю, и возникло некое братство душ, очарованных мечтой о светлом будущем для всех людей, о своей личной миссии — приближать это светлое будущее, о том, что они не имеют права роскошествовать, что должны жить честно и просто, аскетически. Про других не знаю, а вот про мою тетю Полину могу это смело утверждать.

Есть еще удостоверение о том, что Полина прошла в тысяча девятьсот тридцать первом году курс в Библиотечной секции Губернских Военно-Политических курсов и состоит на действительной военной службе, пользуется всеми правами красноармейца и никакой трудовой мобилизации не подлежит. Вот вам еще один штрих к портрету советской власти — значит, другие подлежат. И в любую минуту могут быть мобилизованы и оказаться, где угодно, на обширной территории огромной страны. Что и происходило впоследствии со всеми тремя — и с Полиной, и с ее сестрой, и с ее братом.

Полина училась тогда и там, где могла. С тысяча девятьсот двадцать девятого года она училась в Киевском Институте Народного Образования. Институт располагался на улице Короленко (сейчас Владимирской) 58. Сейчас по этому адресу находится здание Научной библиотеки Киевского национального университета им. Т. Шевченко. Хорошо знакомое нам здание этой библиотеки было построено в 1939-1940 годах. Значит, тогда там было другое здание. Но уже с апреля тысяча девятьсот тридцатого года Полина, будучи студенткой второго курса, взяла отпуск на год с правом сдавать экзамены. А уже с первого сентября тысяча девятьсот тридцатого года она работает в Киевском институте социального воспитания в должности заведующей факультетом.
Не удивляйтесь, пожалуйста. Власти резко нехватало образованных людей. А Полина была еще одарена прекрасной памятью, хорошо поставленным голосом, была блестящим оратором, грамотно писала, имела хорошо развитый интеллект, была активисткой и была трудоголиком.
Ее сотрудничество и дружба с Александром Бойченко продолжались до самой его смерти в тысяча девятьсот пятидесятом году.

А вот еще одна запись в ее тетрадке.
«В 1929-1930 гг. я работала секретарем сельской партийной организации, участвовала в коллективизации пяти сел. До этого я очень горевала по поводу того, что меня снова оторвали от учебы, что я отстала от своих товарищей. Но, приезжая изредка в Киев, твердила своим товарищам: «Я участвую в одной из самых величайших революций современности, прохожу настоящие университеты политической борьбы. Несколько лет спустя я прочитала в Кратком курсе истории ВКП(б) знаменитую формулировку Сталина о коллективизации».

Мне стало интересно, что же это за формулировка, которая так поддержала очарованную коммунистическими идеалами и целью служить людям всегда и везде душу. Взяла я в руки потрепанный «Краткий курс» тысяча девятьсот сорок пятого года издания, чтобы найти эту формулировку. Я нашла только одну цитату Сталина, похожую на то, о чем писала Поля, как о том, что поддержало ее энтузиазм участия в величайшей революции. Вот, как цитируется в этой книге Сталин: «Рушится и превращается в прах последняя надежда капиталистов всех стран, мечтающих о восстановлении капитализма в СССР – «священный принцип частной собственности». Крестьяне, рассматриваемые ими, как материал, унаваживающий почву для капитализма, массами покидают хваленое знамя «частной собственности» и переходят на рельсы коллективизма, на рельсы социализма. Рушится последняя надежда на восстановление капитализма».

А впереди были крестьянские восстания, Голодомор, массовые репрессии тысяча девятьсот тридцать седьмого года… и далее по списку.

А пропаганда и юношеские мечты, вера в светлое будущее для всех людей, потребность служить другим людям, не щадя себя, делали свое дело. Пропаганда, надо сказать, сопровождала советского человека от пеленок до самой смерти. Полина не была слепым человеком. Ведь она всегда была среди людей и всегда интересовалась людьми. Впереди ее ожидали большие испытания и разочарования. Но Факел служения людям она несла всегда. Не случайно Виктор Платонович Некрасов с любовью и мягкой иронией всегда называл ее старой комсомолкой, понимая и ее восторженное желание нести этот Факел, и ее необыкновенное творческое горение, и ее наивность, чистоту и в какой- то мере далекость от мира сего.

Полине никогда не было свойственно думать о себе, ставить свои интересы впереди интересов других. Были в ней неуемная страсть познания, искренность, тяга к интересной жизни, к несению своего Факела.

Комсомол направляет ее то в Днепропетровск и она в тысяча девятьсот тридцать втором году работает в Днепропетровском областном комитете ЛКСМУ, то в Винницкую область в Красиловский район, то в Харьков, где она работает в Центральном комитете Украинского комсомола (тысяча девятьсот тридцать третий год).

Примерно в эти годы ее судьба круто изменилась. Про это не сохранилось никаких документов. Была только семейная история. Я ее слышала и от самой Полины, и от ее сестры Эстер.

Вот эта история. В один прекрасный день обеспокоенная каким то событием в окружающем ее мире Полина написала высокому начальству Украины что-то вроде взволнованной докладной записки. Начальство ее прочитало. Вызвало Полину и в присущем начальству того времени стиле сказало: «Пойдешь работать в газету. Будешь журналистом». Киев уже был столицей Украины (с тысяча девятьсот тридцать четвертого года). Работать Полина стала в центральной украинской газете «Советская Украина». У нее появилась комната в коммунальной квартире по адресу: улица Лысенко, 3. Сейчас во дворе этого дома находится известный магазин украинской книги «Е». Комната имела площадь всего двенадцать квадратных метров, но в то время это было просто невероятным богатством!

Вот еще одна запись из тетради, написанной в тысяча девятьсот сорок девятом году.
«В 1936-1938 гг. работала заведующей парткабинетом на заводе «Ленинская кузница» и, сближаясь с рабочим коллективом, проходила сама большую школу жизни. Когда через несколько лет после того, как я ушла с завода, я снова зашла в цех и кто-то из рабочих сказал мне: «Как Вы многому нас научили!», я от всей души сказала им — «Вы меня большему научили!» Эту школу я пронесла через всю жизнь. Я тогда была убеждена, что делаю чуть ли не самое важное партийное дело. А потом в редакции, когда считала себя летописцем современности, полагала то же самое. Когда на какой-нибудь работе не было этой уверенности, я теряла к ней интерес, уходила. Так я ведь не то, что человек на море. Каждый раз чем-нибудь другим увлекусь. Потому-то и путь такой зигзагообразный, потому-то и пользы меньше принесла, чем могла бы своеобразная душечка. Но в этой моей душечке есть своеобразное умение видеть жизнь во всем ее многообразии, находить интерес там, где другие его не находят. В этом своеобразное умение жить».
К учебе Полине не удалось вернуться до тысяча девятьсот сорок девятого года.
Так случилось, что сестры Полина и Эстер, в комсомольских кругах, Ирина, всю жизнь были рядом, но не вместе. Их, с одной стороны, разделяли стигмы, которые им присвоили родители (одна — умная, а другая — красивая), а с другой — они обе умели любить других людей и судьба распоряжалась так, что объект любви был почти всегда один на двоих. Сначала это был их брат, мой отец. Потом были еще одни родственники по линии моей бабушки, матери их рано ушедшей в мир иной.
Младшая из сестер, Эстер во многом ориентировалась на свою яркую и уверенную в своих талантах, активную сестру. Она тоже поверила в идеи коммунизма, в служение счастью других людей. Она тоже оказалась скиталицей, постоянно куда-то посылаемой комсомолом и властью. Они постоянно теряли жилье, и возвращаться после очередной мобилизации было некуда. Вот они и останавливались все трое, включая и их брата, периодически в этой семье, которая имела довольно просторное жилье. В этой семье подрастала девочка Роза, которую они нежно полюбили и отдавали ей, можно сказать, всю душу. Девочка росла в тоталитарной семье. Мать семейства, директор детского сада, как ее все называли, тетя Клара, была очень умной и волевой женщиной. Своего мужа и двух детей держала в ежовых рукавицах.

Сейчас как семейный психолог я часто встречаюсь с выросшими детьми директоров детских садов, воспитателей, завучей школ. Эти люди всю свою душу и энергию, весь свой профессионализм и любовь отдают чужим детям. Возвращаясь профессионально выгоревшими домой, для своих близких они не имеют никаких ресурсов. Им нужны тишина и полное подчинение. В таких семьях существуют жесткие правила, присущие доминаторным тоталитарным семьям. Дети должны следовать этим правилам, права на собственное мнение они, как правило, не имеют.

Появление Полины или Эстер, или Матвея на некоторое время меняло ситуацию в семье. Девочка сталкивалась с ярким человеком, управляющим своей судьбой, насколько это было возможно в советской стране. Любознательные, много читавшие, увлеченные они завораживали девочку. Кроме того, они очень любили ее, всегда готовы были ее выслушать, баловали ее, как могли. И опять на двоих сестер кроме горячо любимого брата была одна девочка Роза.

В те тридцатые годы все трое мобилизовывались постоянно, но при первой возможности, при наличии разрешения местной партийной власти они возвращались в Киев. Когда Полина окончательно вернулась в Киев, стала работать в газете, получила комнату на улице Лысенко, Эстер работала по мобилизации в Алчевске директором школы, а Матвей вернулся из Донбасса, где работал крепильщиком в шахте. Там он, работая в шахте, писал все время пьесы и одну из них «Буйнит — крепи», тридцать раз ставил один из областных Донецких театров. Время было такое: «Рабочий написал пьесу, — дадим ему дорогу». Он тоже оказался в Киеве, работал в Литературном фонде Украины. Все трое на сей раз одновременно оказались в Киеве. Вскоре он женился на очень молодой девушке Людмиле Снегиревой, которая, будучи Золушкой в своей родительской семье, с радостью доверилась хорошему парню, в ее представлении спасителю и защитнику. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году двадцать седьмого августа родилась у Матвея и Людмилы дочка. Старшая сестра Полина отдала семье свою комнату на Лысенко.

В жизни всех троих появился новый объект всеобъемлющей любви — маленькая девочка. Авторитет сестер был огромен. Людмила их побаивалась, была уверена, что Полина такая важная и главная, может все. Поэтому она не посмела сопротивляться, когда девочку сестры ее мужа решила назвать Пассионарией. Для тех, кто не знает или забыл. Пассионарией в то время называли легендарную испанскую коммунистку Долорес Ибаррури – героиню гражданской войны в Испании. Культ ее личности в советских комсомольских кругах был очень высок, а мода на имена вроде Владлен (Владимир Ленин) или Марлен (Маркс — Ленин) была очень распространена среди людей, верящих в идеалы коммунизма. И быть бы мне Пассионарией, если бы Бог не вразумил моего отца в момент моей регистрации, и назвал меня отец Валентиной. Спасибо ему!
Так в жизнь брата и сестер вошел человек, которому они отдали всю любовь, на которую они были способны, и даже больше. Вот это был и суровый водораздел, и объединяющий их поток любви и жизни навсегда!

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год ознаменовался в их жизни и многим другим, угрожающим, страшным, непонятным.

Тысяча девятьсот тридцать седьмой год — один из самих трагических в жизни советских людей. Это был год массовых репрессий. Аресты самых разных людей — от преданных власти мечтателей, комсомольцев и партийцев, простых людей, на которых были написаны разнообразные доносы, до крупных военноначальников и боевых офицеров, героев Гражданской войны. Народ был в полном страхе. Бомбы арестов начали падать вокруг сестер очень близько. Еще ближе они падали вокруг их любимой младшей двоюродной сестры Розы.

Мама Эстер рассказывала мне, что они с Полиной созванивались каждый вечер для того, чтобы убедиться в том, что они обе не арестованы, благополучно пребывают у себя дома.

Роза училась в центральной Киевской школе. С ней в одном классе учились дети известных партийных деятелей, крупных военноначальников. Со многими она дружила, бывала у них дома. И вдруг их отцы оказались врагами народа. Из рассказов Полины и Розы я помню о друзьях детства Розы Петре Якире, сыне крупного советского военначальника и Леониде Венгере, впоследствии известном советском психологе, его сестре Шуре, впоследствии известном советском дефектологе. Мне посчастливилось через много лет с ними познакомиться, когда я училась в аспирантуре Киевского Института психологии, потом работала в нем и бывала в Москве, где они тогда жили.

Из воспоминаний уцелевшего мальчика Петра Якира известно, что для них все началось тридцатого мая тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Учился он тогда в седьмом классе. Жили они в доме напротив Мариинского парка. Отца в Москве, куда его вызвали, арестовали, а семья в Киеве пережила длительные ужасающие обыски и унижения. Потом ссылки, аресты, мучения.

Так случилось в семьях нескольких близких друзей и одноклассников Розы. Она это не просто тяжело пережила. Для нее все это было крахом всего, во что она верила. Девочка-подросток тогда сумела понять и ощутить весь обман советской пропаганды. Не знаю, как это случилось. Но сердце ее разбилось навсегда. Она пошла добровольцем на фронт в тысяча девятьсот сорок первом году, была фронтовым переводчиком. Я помню ее, когда она вернулась в сорок четвертом. Это был человек – оголенный нерв. Что-то тогда, в тридцать седьмом, сломалось в ее отношениях с Полиной и Эстер. Она не могла, наверное, простить им своего разочарования. Некуда ей было приложить свое разбитое сердце.

Об этом времени в жизни сестер, моих теток, знаю только, что их подруги, мужей которых арестовали, бедствовали, все еще жили в Киеве. Потом и их как жен «врагов народа» арестовали, сослали в лагеря, а их дети то ли оказались в детских домах, часто с измененными именами, то ли оказались у спасших их от репрессий родственников. Эстер много раз выражала восхищение тем, что Полина, не боясь, посещала своих несчастных подруг. Каялась, что она не могла быть такой смелой, как ее сестра, испытывала глубокое чувство вины и стыда. Но она не узнала всей правды до конца своих дней. А я ее узнала от Полины незадолго до ее смерти в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Она мне очень доверяла и рассказала о следующем. В том же жестоком и страшном тридцать седьмом ее вызвали. Предложили следить за подругами, докладывать об их настроениях, высказываниях. Это было НКВД. Полина подумала: «Что делать? Я сейчас откажусь, меня посадят немедленно. Подругам я не помогу, а сама погибну. А сестра, брат, племянница? Что будет с ними? Они пойдут вслед за мной». Полина приняла решение — согласиться, притвориться лояльной и в то же время дурочкой наивной. Вот потому, а не из-за смелости, она посещала своих подруг. Интересно, что она действительно всех нас защитила. Она приходила и рассказывала, какие правоверные у нее подруги, как они поддерживают линию партии и никогда от нее не отклоняются. Какое-то время ее слушали там, в инстанции, а потом — выгнали. Не было от нее никакого толку. Но план ее в какой то мере удался — аресты подруг были отсрочены, а члены ее собственной семьи спасены. Заметьте, что она хранила эту информацию в тайне практически до самой смерти. Вот это был страх! Страх перед всесильным НКВД, потом ставшим МГБ и, наконец, вездесущим КГБ.

В это же время арестовали многих ее друзей и близких знакомых. Среди них был друг ее комсомольской юности историк Владимир Кацнельсон и Татьяна Брауде, арестованная как жена врага народа.

Трудно было разобраться в том, действительно ли все эти люди, известные и неизвестные, вожди, военнначальники, партийцы и комсомольцы, друзья, соседи, незнакомые люди были врагами народа. Было страшно и удивительно. Не лишенная критического ума, и, вообще умеющая думать Полина, может быть, робко искала ответы на эти вопросы. А как их найти?

Много позже я узнала еще о некоторых арестах того времени, нелепых и бессмысленных. Представьте себе семью двух участников Гражданской войны, глубоко любящих друг друга, мужа и жену. Его звали Борис Бурьянов, а ее — Юлия Дембовская. Он очень умный талантливый человек, а она — красавица, ушедшая в революцию из богатой семьи и веряшая во все догмы коммунистической идеологии. Тысяча девятьсот тридцать шестой год. У них только что родился долгожданный второй ребенок. Ему всего только две недели. И тут в их квартиру первого в Киеве кооперативного дома на углу улиц Павловской и Тургеневской врываються люди из «черного ворона» (так тогда называли машины, приезжавшие чаще всего по ночам арестовывать людей). Они забирают отца семейства с собой, производят обыск в квартире и уезжают. Что было думать этой очарованной коммунистическими идеями глубоко любящей своего мужа и полностью доверявшей ему женщине? Как поверить в то, что он враг народа?

А его привезли в Лукьяновскую тюрму, где и сейчас в двадцять первом столетии находится следственный изолятор. Его обвинили в том, что он построил на склонах Днепра ресторан «Кукушка», а он упадет в Днепр, а, значит, Подол, где живут рабочие, будет затоплен, погибнут люди. Его пытали два года. Его старший сын, которому тогда было четырнадцать лет, рассказывал, что отец сутками босиком стоял на цементном полу, свет в помещении горел круглосуточно, а откуда то в помещение попадал водяной пар. Дышать было нечем. Требовали, чтобы подписал, что он умышленно построил этот ресторан в таком месте, что под его руководством создавались какие-то опасные рецепты хлеба. Он не подписал. Не подписали и пять его заместителей. Ресторан, кстати, стоит и сейчас в две тысячи пятнадцатом году и вроде бы не собирается падать. Какая судьба ждала его, мы не знаем. Наступило время некоторой оттепели. Некоторое количество не подписавших были выпущены, вернулись домой. В данном случае помогло то, что Лукьяновскую тюрьму инспектировал товарищ Бориса Бурьянова по Гражданской войне, будущий маршал Советского Союза Василий Соколовский. Он добился открытого суда над неподписантами. Бурьянова выпустили.

Полина была с ним и его сестрами старыми комсомолками знакома, но не близко. Вряд ли она что-нибудь узнала от него.

А вот ее друг юности Владимир Кацнельсон, тоже выпущенный из тюрьмы в то время, многое ей рассказал. Полина была потрясена. Наступило время ее первых сомнений и разочарований в коммунистической доктрине. Ведь она была мыслящим человеком. Делилась она этими сомнениями с сестрой Эстер. Много позже уже после войны я слышала их критические обсуждения, например, того, что Сталин сделал с законами диалектики в Кратком курсе истории ВКП(б), сократив их число с четырех до трех и назвав эти законы чертами диалектики.
А тогда все эти сомнения только начинались

Поля как всегда вела аскетический образ жизни, во всем себе отказывала, все, что могла, отдавала другим людям. Была как бы поводырем для своих брата и сестры. Они на нее равнялись, верили ей.

Брат Полины Матвей, мой отец в эти страшные годы был призван в армию. Поскольку проведенная в то время «чистка» офицерских рядов Красной армии привела к катастрофе, он попал в волну обучения новых офицерских кадров, сдал экзамены в военную академию. Он переехал в Москву, а я и моя мать Людмила остались в Киеве. Жили в Полиной комнате на улице Лысенко. Людмила была студенткой. Ей было очень трудно. Сестры мужа много работали. И тут она встретила свою главную любовь в жизни. Выяснилось это не сразу, а когда выяснилось, отец в процессе развода уговорил Людмилу отдать дочь ему, отцу. Она согласилась. Он уезжал опять в Москву учиться, а меня собирался попросить одну из своих сестер приютить у себя. Это был тысяча девятьсот сороковой год. Мне было три года. Полина в это время работала в газете, у нее было много командировок. Эстер была директором школы, жила в комнатке при школе. Тут Людмила проявила характер. Хотя она панически боялась Полины, считала, что она может все, она все-таки категорически не согласилась, чтобы я жила с аскетичной Полиной, — только с Эстер. Все согласились. Как вспоминала Эстер, отец принес меня к ней с вещами. Так началась моя новая жизнь и новая жизнь сестер моего отца. Опять водораздел между ними уже каждодневный, постоянный.

Отныне вся моя жизнь была с ними и между ними. А Полина фактически обрела семью. Что бы с ней ни происходило, было неотъемлемо связано со мной, а потом еще с нашей дочерью Юлей.

Все изменилось, оборвалось двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. Началась война. Мы все оказались в разных местах. Мама Эстер была в Киеве, работала. Отец мой заканчивал военно-политическую академию имени Ленина в Москве. Офицер — танкист. А вот Полина оказалась в Крыму. По какой причине, не знаю. Знаю только, что из Крыма надо было добраться до Киева. Это было практически невозможно. Все, абсолютно все места в поездах, которые отправлялись в Киев, предоставлялись только военнослужащим, офицерам и солдатам. Что было делать молодой женщине, журналистке? Ей тоже срочно нужно было ехать.
И Полина придумала. Она обладала очень сильным голосом. И вдруг надо всеми прозвучало: «Товарищи, а вы знаете, каковы последние новости?»

Как большинство советских людей узнавали новости в то время? Не из Интернета, не из Фейсбук, не из телевизора. К их услугам были репродукторы, которые в тот перепуганный и недоуменный час информации не давали, газеты, которые к тому моменту еще не вышли, и… слухи. А надо сказать, что женщины в нашей семье все не лыком шиты, особенно Полина. Мы все интересуемся политикой, имеем хорошо подвешенный язык, развитые практически все виды памяти, умеем держать нить рассказа, за словом в карман не лезем, поскольку наша ассоциативная память мгновенно предоставляет нам нужную информацию.

Полину услышали. Из ближайшего вагона протянулись руки военных, ее подняли и втащили в вагон. И не пожалели об этом. Не знаю, о чем Полина им рассказывала, но она не замолкала, ни на секунду. Голос у нее был мощный, он перекрывал стук колес. Когда она заканчивала рассказ в одном вагоне, она переходила в другой. И так до самого Киева. Домой она добралась, практически потеряв голос. Зато так быстро оказалась дома в военное время.

В Киеве было тревожно. Начиналась эвакуация. Полина получила возможность выехать из Киева в пассажирском поезде. Все вместе мы уехать не могли. Эстер с работы не отпускали. Сестры решили, что я уеду вместе в Полиной. Наступило то, чего так опасалась Людмила, моя биологическая мама. Обо мне начала заботиться аскетичная, далекая от реальностей повседневной жизни Полина.

В период подготовки к эвакуации Полина вспомнила об Александре Бойченко. Оказалось, что о нем забыли и не думали о его эвакуации. Он был полностью парализован. А с ним жена Шура и двое детей. Полина успела организовать его эвакуацию. А потом мы с ней погрузились в пассажирский вагон и поехали. Думаю, это было в начале июля тысяча девятьсот сорок первого года.

Не помню ничего об этом нашем путешествии. Мне тогда не было еще и четырех лет. Я разлучилась уже со второй мамой в моей жизни. Думаю, это сильно травмировало меня.

Известна лишь одна семейная легенда об этом «путешествии». Дело в том, что я не была капризным и требовательным ребенком. Насколько я себя помню в довоенное время, я уже тогда имела свой внутренний вполне осознаваемый, именно мой мир, наблюдала за окружающими, уже тогда рефлексировала. Не имела каких-то сверхестественных потребностей. Мне не нужно было бороться за любовь. Обе тетки буквально души во мне не чаяли, готовы были ради меня на все. Но уже тогда, в частности, Полина объединяла в своей любви ко мне беззаветность, принятие меня не в качестве ребенка, а в качестве равного ей партнера что ли, как бы члена клана. Отношения наши были абсолютно доверительными и уважительными. Я никогда в ее присутствии не чувствовала себя кем-то младшим, недоразвитым, особой с недостаточным опытом. Вы не поверите, но это как раз и формировало мое чувство свободы. А с другой стороны, моя ответственность за мою часть нашей совместной жизни тоже формировалась в этих условиях без нотаций, замечаний, поучений. Полина воспитывала меня всей своей жизнью, полной самозабвенного труда и служения, своей честностью, любознательностью, активностью и даже перфектностью, то есть стремлением делать все наилучшим образом, а также бережным отношением ко времени, независимостью от мнения других.

А тут мы едем в эвакуацию. Бомбежки, неизвестность, ответственность за меня. Полина рассказывала, что в один «прекрасный» момент у нас окончилась вода. Маленькая девочка не могла понять, что мы в эвакуационном поезде, что воды нет, и неизвестно, когда будет. Она просто испытывала сильную жажду. Это был июль, было жарко и душно. Сначала она расплакалась, а потом стала вопить: «Питьки!!!» Думаю, это было шоком не только для Полины, но и для всего вагона. Никогда не слышала о том, чем закончилась эта история. Скорее всего, кто-то пожалел ребенка и дал мне немного воды. Но история с моей истерикой осталась в памяти, и время от времени о ней вспоминали.

Полины сказки. Она их мастерски рассказывала. Это даже был какой-то мини спектакль. Хорошо поставленный голос, прекрасно расставленные ударения и акценты. Мне запомнилось особенно, как она мне рассказывала сказку Андерсена «Дикие лебеди и их сестра Элиза». А вот и Полина запись об этом в ее старой тетради под названием «Как я стала учительницей». Она пишет: «Когда Вале было 3-4 года, она, как и все дети, очень любила слушать сказки. И после каждой рассказанной сказки — О Красной шапочке, или о лебедях, или о Гадком утенке она неизменно спрашивала: «А я ?» Сначала этот вопрос мне казался по — детски смешным, а потом я поняла, что, собственно, каждый из нас, прочитав книгу, услышав о каком-нибудь событии, неизменно задает себе вопрос: «А я? Как бы я поступил в том или ином случае, а как я отношусь к тому или иному событию, явлению?»

Вот сейчас я не могу полностью согласиться с Полиной. Что касается меня, то я действительно с раннего возраста воспринимаю мир, все, что меня окружает, всю информацию, которую я получаю, в контексте моего внутреннего мира, который я осознаю как особый с раннего детства, моей миссии, моего развития. И с раннего детства я действительно включаюсь в сюжет или содержание информации, которую я получаю, или как участница, субъект событий, или как рассуждающий вместе с автором или героем произведения человек. Поэтому вопрос «А я?» был не детски смешным, а органичным для моей личности. Сам сюжет вызывал у меня интерес только в контексте моих личных переживаний, открытий, сопереживаний, рассуждений. А сам по себе сюжет мне был не столь интересен. Наверное поэтому я никогда не интересовалась детективами, сюжетами для времяпревождения. Полина тоже была человеком такого типа. Поэтому она со временем пришла к этим выводам. А люди все разные. Кто-то следит за сюжетом, увлекается детективами или любовными романами, а кто-то всегда ищет смыслы в своем собственном существовании и жизни других людей.

Приехали мы с Полей в Казахстан, в город Кустанай. Не знаю, как она решала проблемы нашей с ней жизни. Помню, что жили мы с ней у казахов, проходили в то место, где мы с ней жили, через какое-то темное помещение, где жили хозяева. В нашем помещении тоже было темновато. У нас не было самого необходимого, даже подушек. Наверное, она сразу же устроила меня в детский сад, а сама стала работать в госпитале.

Эстер еще довольно долго оставалась в Киеве, оставила его в последний момент перед вступлением немецкой армии в город. Она очень долго и не без приключений до нас добиралась и, судя по письму Полины к Анне Кобзарь, добралась до нас в сентябре тысяча девятьсот сорок первого года. Получается, что я прожила вдвоем с Полиной в Кустанае около двух месяцев, за которые, как написано в том же письме, успела переболеть корью. Я помню, что я оставалась одна, мне было плохо, помощи ждать быцло неоткуда. Как деятельный человек я не могла просто страдать и мучиться. И я помню, что нашла довольно большие гвозди, насыпала несколько штук в трусы и легла на эти гвозди. Идея моя детская состояла в том, чтобы одну боль заменить другой, рукотворной. Полина справилась с этой ужасной ситуацией. Когда мама Эстер приехала, я уже выздоровела. О моем подвиге с гвоздями так никто и не узнал, но я помню. Никогда не забуду мою радость от того, что мама привезла подушку!

Наша жизнь круто изменилась. Не только потому, что Эстер была намного ближе к реальной жизни, чем Поля. Она была востребована как всегда и везде и как учитель, и как директор школы. Поэтому нам сразу стало легче материально. И жилье у нас появилось — отдельная старая хата с протекающей крышей, но наша отдельная и светлая. Была даже какая-то микро усадьба. Почему запомнилось? Потому, что из памяти не уходит, как у калитки стоит местный житель с кусочком масла сливочного величиной где-то восемь на шесть сантиметров, а от дома к нему идет Поля и несет свое последнее летнее платье в цветочек, не знаю ситцевое или шелковое. Происходит обмен этого платья на кусочок масла, естественно, только для меня. Я помню, что Полина отдавала мне свой обед, который зарабатывала в госпитале, а у нее самой был кровавый понос, этот крошечный кусочок масла, их тяжкий труд на огороде, который они взяли, чтобы выжить. И все же у меня не сформировались ментальные и поведенческие модели избалованного ребенка, которому все должны. Я уже тогда рядом с ними чувствовала себя не каким-то мелким созданием, у которого есть хозяева — взрослые. А чувствовала себя как бы членом сообщества, в которое меня приняли и к которому приобщили. Главное, что они относились ко мне всерьез, с уважением и права мои не попирали.

Вот как Полина в одном из военных писем к Анне Кобзарь, датированном пятым мая тысяча девятьсот сорок третьего года, писала обо мне:
«Валя растет и внушает много тревоги и опасений. Она такая озорная, непоседа, плакса. Она заимела здесь обширные знакомства, без детского общества не хочет ни на минуту оставаться, в комнате ей тошно. И вот она ходит. А мы вечно разыскиваем Валю. Из детского сада она тоже уходит без спросу. На днях мы с сестрой пошли на огород, а Валю припоручили соседке. Она подхватила мальчика лет четырех и ущла на Тобол, перешла через мост, собралась было купаться, но раздумала, к счастью. Вот штрихи о Вале. Интересная девочка, но трудная».
Нелегко им было со мной, но я не могу вспомнить, чтобы меня наказывали.

Поля была ответственна за мой детский сад. Каждое раннее утро мы с ней преодолевали пешком довольно значительное расстояние. Летом это был путь под раскаленным солнцем. А вот зимний путь я помню очень хорошо. Метель, пурга, а мы все равно плетемся. Одеты мы были тоже плохо для такой суровой зимы. Ветер в лицо. Я иду спиной, дышать, идя нормально лицом вперед, было невозможно. Ветер сбивает с ног. А Поля идет лицом к ветру и снегу, согнувшись в три погибели. Идем мы медленно, часто останавливаемся. Обратная дорога такая же мучительная. А с учетом того, что я довольно часто, увлекшись беседой с кем то из своих друзей, не дожидалась прихода Полины и уходила вместе с этим другом или подругой, а Поле приходилось еще меня разыскивать, дорога была просто катастрофичной.

После детского сада — госпиталь, где она работала, обед, который ей полагался. Этот скудный обед Полина, как я уже упоминала, она отдавала мне. Сама она сильно недоедала, страдала голодным кровавым поносом.

В моей памяти осталось два эпизода. Первый. Мы с Полей после детского сада заходим на почту. Это было глубокой осенью тысяча девятьсот сорок первого года. Она получает письмо, открывает его и начинает плакать. Она стонет, плачет. А я дергаю ее за одежду и настойчиво спрашиваю: «Поля, что случилось??? Почему ты так сильно плачешь?» А она не отвечает, не имеет сил ответить. Поля не отвечает, не может мне сообщить и объяснить, что мой отец, ее брат погиб на фронте двадцять четвертого октября тысяча девятьсот сорок первого года в битве за Москву. И я теперь сирота.

Второй эпизод. Полина рассказывает мне сказку Андерсена «Дикие лебеди». Она увлекается, практически играет передо мной моноспектакль по этой сказке. А я всей душой сопереживаю сестрице диких лебедей Элизе.

Через два года войны, жизни в эвакуации Полина уезжает от нас. Она получила вызов, могла выехать из места эвакуации и вернуться в Украину.

Опять двадцять пять. Человек не может просто купить билет и поехать к себе домой в освобожденный город или село. Только наличие вызова от какого-нибудь важного облеченного властью лица с сообщением о том, что такой-то человек нужен для выполнения каких-то функций, позволяло человеку вернуться на родину. Опять отсутствие права на свободное передвижение.

Шло интенсивное освобождение Украины. Естественно, такой активный человек, как Полина, не мог сидеть, сложа руки. Она рвалась к своей профессиональной журналистской работе. Сохранилось два ее письма к Анне Кобзарь, датированых октябрем и декабрем тысяча девятьсот сорок третьего года. Девятого октября Поля писала из Москвы: «Счастье кажется уже таким близким, как бы его не упустить!» Ей удалось узнать, что восстанавливается редакция газеты «Советская Украина», где она работала до войны, что редактором назначен довоенный редактор Лев Троскунов, просила Анну Эммануиловну, его друга, напомнить ему о ней. Интересно, что старое правило комсомольцев-мечтателей «Делай хорошее для других». действовало для Полины и тогда, когда она сама находилась в отчаянном положении без любимой работы, окружающих ее друзей и коллег, страдала от голода. В письме она хлопочет не только о себе, но и о Соне Спектор и Тане Добриной, которые тоже работали с ними до войны в редакции и страшно бедствовали в эвакуации.

Второе письмо уже из Харькова. Написано одиннадцатого декабря тысяча девятьсот сорок третьего года. Полина уже три недели живет и работает в Харькове. Она пишет: «Работать трудно, но интересно, и я очень рада, что здесь. Все трудности окупаються тем, что я чувствую биение пульса жизни, что каждый день приносит новые интересные встречи… Иру (Эстер) и Валю оставила пока в Кустанае. Когда мы переедем в Киев, я их заберу. Тоскую по Вале невероятно. Так скучно жить без этого маленького существа».

Третье письмо уже из Киева, датированное одиннадцатым января тысяча девятьсот сорок четвертого года: «Что касается моего личного самочувствия, так оно очень сложное. Ты не представляешь себе до чего трудно устраиваться в бытовом отношении в разоренном городе такому маленькому человеку, как я. Я прошла неплохую школу лишений в Кустанае. Но, даже при наличии этой школы, временами бывает так трудно, что оно затмевает все радости наших дней и основную радость от сознания, что я снова в Киеве... В общем такому человеку, как я надо иметь теперь много физических и моральных сил. А главное, я хочу, чтобы скорее приехали Ира (Эстер) и Валя. И тогда все будет хорошо. Я все вынесу и, вопреки всем невзгодам, буду даже радоваться. Ох, если бы я уже заполучила их сюда живыми и здоровыми!»

Она заполучила нас живыми и здоровыми тридцать первого марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Мы приехали.
Квартиру в разоренном и разрушенном Киеве Поля выбрала в замечательном месте — на площади Оперного театра по адресу Владимирская 48А. Это были две комнаты в коммунальной квартире, связанные небольшим коридором. В бельэтаже. Окна этих комнат выходили в узкий двор. В комнатах всегда было полутемно. Почему она так сделала? Все потому же. Она выбирала жилье с минимумом бытовых проблем. Как она говорила, главное, что в окнах были стекла. Так мы и поселились в этих полутемных комнатах. А бытовые проблемы все же были, напррмер, в кухне в полу были щели, и к нам в гости жаловали то мыши, то крысы.

Редакция газеты с одиннадцатого января сорок четвертого года уже называвшейся «Правда Украины» находилась на улице Тимофеевской, 7 (сейчас Михаила Коцюбинского). Наша квартира, наши две комнаты стали пристанищем и как бы клубом для родственников и знакомых, которые возвращались из эвакуации, как бы их первым пристанищем. А редакция стала таким рабочим пристанищем и интеллектуальным клубом, местом защиты и спасення людей для тех, кто возвращался с фронта, кто попал в Киев после эвакуации из блокадного Ленинграда, для бедолаг, которые обращадись в редакцию за помощью как в последнее прибежище. В моей памяти газета, в которой Поля работала после войны, а потом, выйдя на пенсию, всегда называлась «Правда Украины», про первое название я узнала лишь сейчас из ее довоенных документов.

Редакция стала вторым, а для кого-то, возможно, первым домом в эти страшне послевоенные годы. Сохранилась Полина фотография того времени. На ней отчетливо проступает лицо сильно недоедавшего человека.

В Киев возвращались как фронтовики, так и эвакуированные. Одной из самых заметных новых сотрудниц была Тамара Годованова, выпускница филологического факультета Ленинградского университета, блокадница. Новый ближайший друг Поли. Одна из ближайших друзей фронтовика, киевлянина Виктора Некрасова. Люди, которые для Полины стали родными на всю жизнь.

Жизнь в редакции кипела. Война многое изменила в сознании людей. Журналисты чувствовали себя причастными к великим свершениям. Они мотались по командировкам, реагируя на письма читателей. После таких поездок рождались очерки или проблемные статьи, которые публиковались в газете. Интересно, что на эти публикации власть практически всегда реагировала и … наводила порядок. Людям становилось легче, а журналисты ощущали себя нужными людьми передового фронта справедливости. Этот дух борьбы за справедливость искусно поддерживал главный редактор газеты Лев Израилевич Троскунов. Я часто слышала обсуждения, кого и как главный редактор распек, кого вызвал ночью на обсуждение статьи. Как я сейчас понимаю, он все время балансировал между волей партии и желанием делать нужное для людей дело. В редакции всегда было шумно и интересно. Поэтому там и задержались Тамара Голованова в качестве сотрудника, начинающего журналиста, и Виктор Некрасов, как член редакционной, как теперь, говорят тусовки. Обсуждения и дискуссии продолжались и дома. У Полины в ее полутемной комнате возник своеобразный политический клуб, который назывался «Пресс конференция», а у Тамары Головановой в той квартире, где жила она с мамой и дедом, и Анна Эммануиловна Кобзарь со своей семьей, семейный клуб выживания блокадников и освоения новой среды, нового климата, своеобразия Киева, Украины. А у Виктора Некрасова — свой политический клуб, который не имел названия, но был точкой притяжения для многих на долгие годы.

Помню, он часто бывал в редакции. Домой возвращались медленно, беседуя на разные темы. Я проводила свои послешкольные часы в редакции, которая располагалась совсем близко от моей школы. Взрослые шли медленно, разговаривая на разные темы, а я, идя сзади, прислушивалась к тому, о чем они говорят. Самое удивительное, что мне семи-восьмилетней девочке все это было интересно. Вы не поверите, но ощущение, что эти люди какие-то особенные, почти волшебные и вместе с тем такие простые и близкие, было у меня в детстве всегда. Так я из разговора с ними запомнила странную фамилию писателя — «Хемингуэй». Я не решилась спросить у собеседников — Виктора Некрасова и Тамары Головановой о том, кто это. Но запомнила дух их разговора, важность их совпавшего желания перечитать его произведения. Ведь они так страшно пережившие войну, блокадница и офицер, прошедший Сталинградскую битву, видимо, испытывали какую-то связь времен — военных переживаний и раздумий Хемингуэя и своих. Уже тогда я почувствовала их духовную близость, какую-то связь мироощущений.

Много думая сейчас, о том, что нас воспитывает, я понимаю, какое влияние оказали на меня не просто присутствие этих людей, не их неординарность и умные высказывания, а вся атмосфера этого сообщества, их реакция на события и информацию, их оценочные суждения, их поступки. Мне стало понятно, почему замечательный древнегреческий политический и государственный деятель Перикл не просто учился, а жил в Школе мудрецов, почему герой моего любимого романа Германа Гессе «Игра в бисер» не просто учился в Касталии, а жил там или в монастыре, куда его направило братство. Оказывается, нас воспитывает все вместе и, по моему мнению, большей частью, сама жизни наших Учителей, какими были для меня эти люди.

Можно себе представить, в каком состоянии приехали пережившие блокаду Головановы. Как я понимаю, Полина сама полуголодная и приобретшая кровавый понос в эвакуации, прониклась невероятным сочувствием к Тамаре, заботилась о восстановлении ее сил и здоровья. И Тамара ответила ей большой любовью Вот передо мной ее письмо из одесского санатория имени Чкалова, куда она попала с помощью редакции, датированное семнадцатым мая тысяча девятьсот сорок шестого года. Мне кажется уместным привести его часть, чтобы можно было ощутить атмосферу того времени:
«С добрым солнышком, Поленька!
Мадам (это значит — я), отдыхая на югах, явно поправляется, бодрею, добрею, толстею не по дням, а по часам. И честное же слово — это не только благодаря обильным санаторным хлебам, а и благодаря вашим заботам и вниманию, дорогие вы мои друзья. А среди них вы первая, Поленька, и хронологически, и по существу. Когда пишешь такие слова, все получается ужасно казенно, но вы же и без слов знаете, что я вас по-настоящему люблю. Правда?

Если бы вы знали, как мне хочется именно вам, вам первой сказать, что теперь все в порядке, теперь я могу снова много и хорошо работать. Что все меня на свете устраивает и хандры как не бывало. Даже если бы я влюбилась, сказала бы вам первой, потому что знаю, что вы искренне хотите мне всего хорошего. Верите? …

Хотите знать, как я здесь живу? Во-первых, без конца ем. Вся жизнь измеряется здесь от завтрака до обеда, от обеда до полдника и т.д. В промежутках немного купаюсь, много сплю.
… Мне так хочется, чтобы вам хоть чуточку было теплее жить. Вы — такая ласковая, а ласки — то извне вам и нехватает. Я уже здесь решила, что вы будете каждый выходной приходить к нам с ребятками, с работой, совсем запросто. Будем даже хозяйничать вместе. И тогда вы почувствуете, как хорошо у нас дома, с мусенькой (Ираида Еферьевна, мама Тамары). Она ведь у меня замечательная».

В те годы возникла у Полины и у Тамары Головановой какая-то невероятная дружба, родство душ, привязанность на всю жизнь. Сохранились письма Тамары к Полине с тысяча девятьсот сорок шестого до тысяча девятьсот восемьдесят второго года, года смерти Полины. Как интересно и волнительно читать их сейчас в две тысячи пятнадцатом!

Редакция опекала меня и Андрея, сына Анны Эммануиловны. Я единственная в своем первом классе писала не на полях газет, как мои одноклассницы, а в тетрадке или на чистой бумаге. У меня были настоящие карандаши и ручки. Вся редакция заботилась о том, чтобы у меня и Андрея были учебники, которые были большим дефицитом. Нас с Андреем очень жалели, считали себя обязанными заботиться о нас, как о детях погибших героев войны.

Запомнились и американские посылки того времени. Мы ведь, дети войны были в полном смысле этого слова голые и босые. Посылки появлялись редко. Я запомнила только одну, в которой были фисташки, которые нам полуголодным детям казались едой из Рая. Из этой посылки мне досталось красное платьице с вышитыми на груди белыми оленями и тоненькая шерстяная кофточка. Это были первые в моей сознательной жизни бытовые весточки из мирной жизни.

Полина печаталась под псевдонимом Б. Полянская. Почему? Не знаю. Под этой фамилией она была широко известна. В ее архиве я наткнулась на письмо А. Потапова, комсорга РУ № 5, еще одной очарованной души. Письмо датировано шестнадцатым августа тысяча девятьсот сорок восьмого года. Он спрашивает ее мнения о своем стихотворении и пишет «…когда писал эту свою «Колыбельную», почему-то все время вспоминал Вас: мужественную, чуткую, с серебринкой на голове… С глубоким уважением к Вам…» И потом в посткриптуме: «Ваша статья вызвала бурное оживление в нашей деятельности». Это она умела. Ее харизма, высокая положительная энергетика, постоянное следование тому, к чему их призывал Александр Бойченко, — «Всегда и везде помогать людям», ярко проявляющаяся открытая ладонь, протянутая человеку, действительно привлекали к ней души самых разных людей — от высокообразованных Тамары Головановой и Виктора Некрасова, выдающихся журналистов Бориса Рабиновича и Миньковича, до самых простых людей в далекой глубинке, а впоследствии до детей разного возраста. Она любила людей, свою работу, верила в то, что занимается нужным делом.

Мне всегда казалось, что это своеобразное профессиональное и духовное «благоденствие» продлилось почти до тысяча девятьсот сорок девятого года – начала борьбы Сталина и его партии против безродных космополитов и украинских буржуазных националистов. Я ошиблась. Из одного из писем Тамары к Полине я узнала о том, что все началось еще в тысяча девятьсот сорок шестом году. В редакции появился заместитель главного редактора Александр Михалевич. И вот в одном из писем Тамары Головановой того времени я читаю о том, что партийное собрание длилось два дня! Главный редактор на собрании не присутствовал, а вот заместитель редактора усиленно поддерживал напряжение и «разносил» журналистов. Больше нечем людям было заняться? Получается, уже тогда, в сорок шестом, как говорится, ловили блох, то есть выискивали возможности критиковать, упрекать, «учить жить», разоблачать.

А потом наступил еще один страшный год в жизни советских людей — тысяча девятьсот сорок девятый. Сначала безродные космополиты и буржуазные националисты, потом «Дело врачей»…

Мне было тогда всего двенадцать лет. Но я многое помню. На всю жизнь я сохранила в душе горечь и трагизм судеб гонимых людей того времени. Тем более горечь страданий и борьбы моих теток. Больше всего в то время пострадала Полина. Хотя и Эстер досталось. Я помню, что Полине стало трудно работать. Главным редактором тогда был уже Александр Михалевич, и он твердо придерживался так называемой «линии партии». Поля лишилась самого смысла своей работы. Она уже не могла выезжать в командировки, писать статьи о судьбах людей, вообще печататься. Ее еще не уволили, но она могла только выполнять функции литературного редактора чужих материалов. Полина никогда не могла быть простым исполнителем, простым наемным работником, который исполняет распоряжения начальства, не делает ни шагу вправо, ни шагу влево. Это ее очень тяготило. Она пошла к Михалевичу. Из ее рассказа. Она пришла и спросила: «Михалевич (они часто называли в редакции (и раньше в комсомоле) друг друга по фамилиям). Я так не могу. Я не могу только править». А он ей ответил: «Ты будешь править, править и только править!» У меня до сих пор звенит в ушах от интонации боли, с которой Поля это нам пересказывала. Это была интонация насилия и боли. А может быть, он это делал из страха за себя и свое кресло? Кто знает?

Наша прямолинейная и чистая сердцем Поля ушла из редакции, подала заявление о том, что ей надо продолжить учебу, ведь она когда-то ее прервала ради великой мечты. Эта формулировка всех устроила, и Полина оказалась на улице.

Михалевичем она сильно возмутилась и впоследствии рассказывала, что, встречаясь с ним лицом к лицу, никогда не здоровалась. Это был ее своеобразный жест «нерукопожатия», а для меня воспитывающий поступок. И когда Галя Михалевич, его дочь, оказалась моей однокурсницей, я не могла не чувствовать, что она дочь соответствующего человека.

Итак, Полина безработная. Что делать? Работала тогда только Эстер, которой тоже досталось в те годы. «Чистка» была и в рядах преподавателей общественных наук. Ее понизили в должности, перевели с должности старшего преподавателя на должность ассистента. Начались бесконечные проверки, стенограммы лекций, партийные собрания. Эти волнения плюс ответственность привели к ее состоянию сильного стресса. Но она держалась. А Поля восстановилась в пединституте и стала ускоренно сдавать экзамены. По семейной легенде, она сдала экзамены за два или три года студенческой программы за девять месяцев. Но в ее трудовой книжке показано, что она уволилась из редакции в марте сорок девятого года, а к работе в школе приступила уже в сентябре этого года. Она решила стать учительницей, начать совсем новую жизнь.

Она писала в своей тетрадке: «Попасть в школу в Киеве в 1949 г. было нелегко. В гороно (городской отдел народного образования) мне обещали, что пошлют в школу, когда будет диплом, а когда диплом ценой величайшего напряжения был завоеван, мне сказали, что в школе мест нет. Мне ж немного страшно было пойти к детям (ведь я практически всю жизнь работала со взрослыми… И далее: случайная встреча с секретарем Подольского райкома партии тов. Негодой спасла меня. Он направил меня ко второму секретарю райкома Г. П. Руденко, чуткой, простой, внимательной женщине. Она предложила мне 26 часов в новой школе на улице Фрунзе. 5-8 классы. Сразу четыре подготовки, новая школа, средние классы».

Опять советская власть. При чем тут райком партии и чуткость или нечуткость партийного деятеля? Партия вмешивалась во все, и сейчас через более чем двадцать лет после распада Советского Союза и отстранения партии от власти мы никак не можем перейти к нормальным демократическим правилам человеческой жизни, в том числе профессиональной. Что секретарь райкома лучше всех знает все профессии и все вакансии — и металлурга, и учителя, и ученого, и управдома? А знаменитая советская анкета с вопросами типа «Был ли кто-либо из вашей семьи на оккупированной территории во время Великой Отечественной войны?» А если был, то многие жизненные пути для тебя закрываются.

Полина анкета, видимо, подошла, и райком ее направил на работу в школу. У директора были несколько другие планы на эти часы истории. Например, в школу был направлен мужчина (тем же райкомом?) в качестве учителя физкультуры, но по образованию он был историком. Директор школы намеревался дать ему возможность и историю немного попреподавать.

Директор явно не обрадовался Полине, но перед решением райкома партии отступил. И началась Полинина педагогическая деятельность.
Однако, начало ее учительствования было трагическим, а порой даже смешным.

Помним, она практически всю жизнь, кроме юности, имела дело со взрослыми людьми.
Забегая вперед, скажу, что она стала выдающимся Учителем. Нарушаю здесь гендерное равенство потому, что хочу приобщить вас к понятию «Учитель» с большой буквы. Эта необыкновенная женщина в очередной раз на ее тернистом пути взяла барьер, преодолела такие трудности, которые далеко не всем дано преодолеть.
Директор 157-й подольской школы предпринял несколько попыток помешать ее работе в этой школе. Он был искренне убежден, что какая-то пусть и известная, журналистка никогда не справится с детьми и будет только путаться под ногами опытных учителей. Он заявил Полине: «Ничего у вас не получится. Ребята вас слушать не будут!» «Я когда то работала с пионерами, и они меня слушали», робко возразила Полина. Но директор не унимался: «Когда это было? Слушали!? Одно дело разговаривать с пионерами, а другое дело — провести урок! Я не хочу, чтобы у меня в школе было провалено преподавание истории!»

Директору не удалось отвадить Полину. Она верила в то, что и на этот раз она возьмет вершину.
Тогда несдающийся директор зашел с другой стороны. Он создал ей самые неблагоприятные из всех возможных условий для работы. Он дал ей самые трудные классы на параллели. Лучшими были классы «а», «б», а потом классы со следующими буквами — по нисходящей — к самым трудным со значками до буквы «г». Полина согласилась, она не знала ничего об этих признаках. В школе были тогда девичьи и мальчиковые классы. Так он дал ей побольше классов, где учились одни мальчики. И часов он ей дал не двадцать шесть, как значилось в направлении, а восемнадцать, чтобы отвадить ее (или наказать за упрямство?) мизерной зарплатой. Но Полина и тут не сдалась.

Итак, впервые в жизни она дает уроки в седьмых классах и восьмом. В первый раз в жизни!
Не могу удержаться от того, чтобы процитировать ее записи о проведенном ею первом уроке. Мне было известно только о том, что она не знала, как обращаться к детям, и обратилась к ним с привычным пропагандистским приветствием: «Товарищи!» — в классе поднялся долго неумолкающий гомерический хохот, а через пару лет каждый ее урок оканчивался аплодисментами! О ее уроках ходили такие легенды, что я даже отправилась однажды на ее урок, и это, действительно, было что-то невообразимо прекрасное! Но до этого еще далеко. А сейчас этот первый урок в записях самой Полины: «Помня наставления директора о необходимости быть строгой, требовательной, я вошла в седьмой класс с нахмуренным лбом, с картой и книгами, тетрадями в руках. Предусмотрительно посмотрела на стол, нет ли там яиц, которые все могут превратить в яичницу, о чем тоже предупреждал директор, положила книги и тетради на стол, и карту все еще держала в руках. И тут случилось нечто невообразимое. Мой нахмуренный лоб и строгий вид (внешность у меня вообще неприглядная) вызвали у ребят не страх, а смех. В классе поднялся невообрзимый хохот. Хохотало сорок детских глоток, громко, заливисто.
Я начала урок:
— Товарищи! Мы сегодня выясним…
Хохот еще больше.
Полетели самолетики из бумаги, огрызки яблок, по полу катились сливы. Откуда то взялись мухи с привязанными к ногам паутинками, ребята стали ловить мух, перебегать с места на место.
И хохот, хохот.
Я решила перекричать ребят, излагала урок, стала диктовать какую-то цитату. Кое кто пытался сосредоточиться, записать. Как сейчас вижу перед собой девочку, она хочет писать, но смеется и не понимает того, что я диктую. Она до того смеется, что слезы катятся у нее из глаз, она стучит ногами. Но ребятам все это уже надоедает, и они пытаются слушать… Вышла я с этого урока совершенно разбитая.
— Ну как? — спросил меня директор.
— Очень плохо, — сказала я.
Он молчал, но вся его фигура выражала одно: «Я же Вам сказал?»»

Другие уроки в этот день прошли лучше. Но звон этого смеха отдавался в ее душе и наших с мамой душах еще очень долго.

Она не сдалась. Как истинная перфекционистка, стигматизированная еще своими родителями как очень умная, она старалась превратить каждый, именно каждый свой урок в шедевр, создавала их даже как своеобразный спектакль вхождения детей в соответствующее историческое время. Она придумала особые уроки культуры, на которых и музыка звучала (это в то время!), и альбомы по искусству рассматривались, и о литературе говорили. Она настолько творчески подошла к этой работе, что посвящала ей порядка восемнадцати часов в сутки. Она штудировала историю – от древней истории до наших дней. Она собирала библиотеку, тратя на покупку книг почти все свои крохотные деньги. Она недосыпала, недоедала.

Красной нитью через этот бурный и, конечно, в конце концов весьма успешный период ее жизни проходили ее самоотверженность, творческий порыв, радость служения людям и, конечно, как всегда аскетизм. Организованная и прагматичная ее сестра Эстер очень переживала из-за ее недоедания и недосыпания, изобретала всякие предлоги, чтобы заманить ее к нам пообедать. Полина соглашалась, но это было далеко не каждый день. Ей всегда было некогда. Часто мама заносила ей еду, ведь мы жили в одном доме. Но в целом, Полина питалась тем, что под руку попадется и там, где придется.

Коллектив школы уже с другой директрисой с трудом ее терпели, как живой укор тому, что они не были аскетами и не находились в энергичном творческом порыве. У большинства из них были давно разработанные курсы, опыт их преподавания, были семьи, болезни, проблемы. Полину они не очень понимали, долго к ней присматривались. Но она была очень честным, отзывчивым, далеким от всяческих интриг человеком. Она была умна, великолепно говорила, была блестящим рассказчиком, никому никогда не желала зла. Правда, она вечно вовлекала всех в свои творческие проекты, но и в это они постепенно втянулись и крепко ее полюбили.

Все началось с ее сближения с молодой учительницей русского языка и литературы, выпускницей Московского университета (тогда столпа научных знаний и открытий, блестящего преподавания) Майей Григорьевной Хазан. Она в тот самый день второго сентября тысяча девятьсот сорок девятого года, что и Полина Моисеевна, в Киевской школе № 157 давала свой первый в жизни урок. Возник проект, как мы теперь говорим, «Кружок юных журналистов». Помним, что Полина Моисеевна была и осталась до конца своих дней далеко не рядовым журналистом. Все свои знания, опыт и талант она вложила в организацию сбора материалов, их анализ и представление читателям самими детьми. Был девиз: «Все делаем сами! Взрослые к газете своими руками не прикасаются!» Дети сами рисовали, делали и печатали фотографии, писали статьи. У нихь были собственные корреспонденты, которые прямо как в настоящей газете собирали материалы по теме, изучали факты, брали интервью. Газета была большого размера, гораздо большего, чем лист размером А4. А материалы были такими оригинальными и интересными, что их печатали даже во всесоюзном детском журнале «Пионер». Съездили дети вместе со своими учительницами в гости к Корнею Чуковскому и Льву Кассилю. Представляете всю фантастичность и волшебство этих событий?!

Передо мной журнал «Народное образоаание» № 19 за сентябрь тысяча девятьсот шестьдесят третьего года. В нем опубликована статья учительницы П.Бондаровской под названием «Люди растут». Вот что она писала: «С самого начала мы не ставили и не ставим сейчас перед собою задачу – готовить профессиональных журналистов, хотя не исключено, что кое-кто из членов кружка станет журналистом. Мы собрали в этом кружке наиболее пытливых, мыслящих школьников и учим их наблюдать, замечать наиболее существенное, осмысливать, обобщать жизненные явления, учим их излагать собственные мысли».

Про журналистов не знаю, но двое учениц стали докторами филологических наук, Тамара Денисова и Наташа Матвеева.

И далее читаем в статье. «Как же мы их учим видеть жизнь? Кружок собирается еженедельно. Начинаем с вопроса: «Что за неделю заметили примечательного? Чему удивились?»

Очень долго мы ничего от ребят не могли добиться. — Будни, ничего примечательного в школе, дома — все то же… Начали вести дневники, записи, которые читали в кружке. Из этих записей рождались темы: …«О честности», «О красоте истинной и мнимой»…

Некоторые дневники велись настолько лаконично и остроумно, что снабдив их подзаголовками и карикатурами, мы поместили их в газете. Они привлекли много читателей, живо обсуждались в классах.

…Дневники свою роль сыграли: кружковцы стали более внимательно примечать, что в жизни происходит, пришли к выводу, что она совсем не такая серая и будничная, как им казалось раньше, и стали поднимать интересные темы.

Не могу удержаться от того, чтобы процитировать еще одни фрагмент этой Полиной статьи. Ведь то, о чем она писала тогда, остается актуальным, а возможно, стало еще более актуальным сейчас, через более, чем пятьдесяь лет.

Полина далее писала. «В начале учебного года принесла заметку десятиклассница Люда Х. Поездила она летом и вот нигде не встречала хороших людей. Мы не избегаем острых тем и вопросов в газете. Заметку обсудили в кружке и пришли к выводу: надо уметь видеть людей; хороших людей много, они среди нас, рядом с нами. Так появилась в газете рубрика: «Наши хорошие люди». На протяжении учебного года кружковцы вели рассказ о своих товарищах, соучениках, любознательных и чутких, трудолюбивых и отзывчивых. На следующий год помещались рассказы о людях, встреченных вне школы. ..

…Выпуск газеты чрезвычайно занимательный и трудоемкий процесс. Заметки в течение недели правятся, переписываются от руки наиболее грамотными ребятами. Художники делают иллюстрации. В пятницу по «гранкам» и рисункам составляется макет газеты. А потом, когда заметки и рисунки уже наклеены на большой лист, а иногда и полтора листа, начинается работа над заголовками, шапкой, художественным оформлением каждой заметки. Эту школу — выпуска газеты — плостепенно проходят все кружковцы. И все это делают они сами, без помощи со стороны».

Согласитесь, все это необычно, без партийно-комсомольско-пионерского официоза. Какое счастье, что их не заметили соответмствующие инстанции, не поучили их, как жить в советских условиях господствующей идеологии. Какое счастье, что эти дети имели прекрасную возможность творить индивидуально и в группе, имели таких уникальных Педагогов, как Полина Моисеевна и Майя Григорьевна!

Друзья Полины ее проблемы в новой профессии принимали близко к сердцу, сопереживали, сочувствовали, восторгались. А восторгаться было чем. В то глухое советское время в этой провинциальной в контексте столичного мировосприятия, забравшейся в самое непрезентабельное и проблемное место Киевского Подола школе творились удивительные дела. Полина была настолько, я бы сказала, прозрачным и творческим человеком, смелой и бескорыстной, что учителя не только признали ее, но и полюбили. Они простили ей ее прямолинейность, безыскусность, непомерную требовательность к себе, которая сначала казалась им гордыней и чем то мешающим им тихо и спокойно жить, как бы живым упреком в их собственном несовершенстве. Они не только не мешали ей творить вместе с Майей Григорьевной и детьми какую-то настоящую жизнь, вечно что-то придумывать, куда-то стремится, а даже гордились всем этим вместе с ней. Это была уже не просто уважение и солидарность, а искренняя любовь.

Какими прекрасными были ее дни рождения седьмого марта! Кроме учителей приходили бывшие ученики, и в этом царстве любви и сопричастности купалась не только Полина, но и мы с мамой, ее сестрой.

Поэтому совершенно гармонично звучит материал, опубликованный одной из ее учениц в Комсомольской правде за двадцать первое апреля тысяча девятьсот восемьдесят первого года: «Седьмого марта мы снова пришли к своей учительнице. Пришли, чтобы поздравить ее с днем рождения. Химик и математик, инженер и преподавтель английского, языковед и воспитатель детского сада, рабочие и служащие — все мы в этот день забываем о своих профессиях и снова становимся учениками. Каждая встреча с Полиной Моисеевной Бондаровской… – это продолжение школьных уроков, открытие, познание мира и себя в нем.

Сейчас, наверное, невозможно абсолютно точно сказать, когда она вошла в нашу жизнь и что сумела затронуть в наших сердцах. Память каждого, сохранила, вероятно, свой эпизод.

…Уроки истории переплетались с экскурсиями в музеи, с диспутами о прочитанном, и можно ли найти черту, у которой бы кончалось одно и начиналось другое? Хорошо разбираясь в живописи и обладая прекрасным вкусом, Полина Моисеевеа подарила нам многих хороших художников. Может музеи и есть то место, где мы впервые увидели мир ее глазами и поняли, что он огромен? Или это случилось в походах, в лесу, куда мы уходили в выходные всем классом? А может это кружок юных журналистов, который вела Полина Моисеевна?

Она обладала каким-то необыкновенным даром видения наших талантов умела утверждать нас в наших возможностях, а это — окрыляло. Каждый год седьмого марта, вот уже более пятнадцати лет, люди разных профессий, мы собираемся в небольшой комнате в центре Киева, у нашей учительницы». Автор этой заметки — Наташа Матвеева, в то время младший научный сотрудник Института языковедения имени А. А. Потебни Академии наук Украины, сейчас доктор филологических наук, профессор.

Ее поездки с детьми в Москву и Ленинград. Они были всегда очень емкими, насыщенными, глубоко познавательными. Вот передо мной одна из ее тетрадок с записями о том, что они посетили и что увидели.

Берем сначала Ленинград. В ее записях не только значатся места, которые она посещала вместе со своими учениками, но и краткое описание того, что они там увидели и услышали.

Вот некоторые из этих заметок. Смольный собор по проекту Растрелли, того самого, который у нас в Киеве создал Мариинский дворец и Андреевскую церковь. Смольный институт Кваренги, здесь в Смольногм здании был институт благородних девиц. И партийный (коммунистической партии) центр в Смольном. IX Всероссийский съезд советов тоже в Смольном.

Зимний дворец по проекту Растрелли. Адмиралтейство — Захаров. Исакиевский собор. Восстановленные колонны. Петропавловская крепость 1703 г., потом политическая тюрьма. Медный всадник, архитектор Фольконе, 1782 г. Сенатская площадь, площадь декабристов. Здание Сената и Святого Синода, архитектор Росси. Казанский собор, архитектор Воронихин. Бывшая Невская застава, бывшая рабочая окраина. Подробное описание того, что она увидела в Русском музее и в Эрмитаже. Интересно о картине А.Иванова «Явление Христа народу». У нее свое мнение об этой картине. «Не нравится. Хотя пишут, что он реалист, понимал народ. Все на религиозные темы» (А она у нас была атеисткой).
Судя по записям, они посетили и Александроневскую Лавру, и Царское село, и Петергоф. Много записей и о картинах и скульптурах, которые они увидели в Эрмитаже.
Можно только представить, как трудно было детям воспринять все это за короткий период их поездки. Но какой титанический труд вложили учителя, чтобы все это организовать! Вот здесь Полинин перфекционизм, любознательность, недюжинные организаторские способности, неутомимость сыграли не последнюю роль.

А теперь Москва. Конечно встреча с самим Корнеем Чуковским была нерядовым для детей и учителей впечатлением. Но и экскурсионная программа впечатляет. Записи начинаються с посещения Исторического музея. Вот некоторые из них.
Исторический музей. Базальтовая плита царя Русы, сына Аргишти (680-646 гг. до нашей эры). Строительный камень с клинописью царя Аргишти I. Аргишти крепость воздвиг из 10 000 камней этих.
Культура Урарту. Бабы каменные, могильные памятники, золотые вещи из многих склепов, довольно изящные.
Ваза из Чертомлыкского кургана, довольно оригинальная.
А что же это за курган? Полина больше ничего не записала об этой вазе и кургане. Оказывается, Чертомлыкский курган — один из выдающихся памятников истории скифов. И находится он примерно в двадцати километрах от Никополя, у днепровских порогов, на речке Чертомлык. А сокровища его находятся, как и очень многое другое, найденное на территории Украины, в московских и петербургских музеях, в данном случае, в Эрмитаже и в Московском историческом музее.

И далее записи о других сокровищах музея — золотых украшениях из сарматских курганов. Заканчиваются записи экспозицией памятников русской культуры шестнадцатого века.
Далее они, учительницы и дети, посетили Ново-Девичий монастырь. Записи об истории создания монастыря.
А потом Останкинский дворец графа Шереметьева. Полину там поразило все: памятники архитектуры, сокровища скульптуры и живописи, котрые там хранятся, крепостной театр, история крепостной актрисы Прасковьи Ивановны. Похоже, что особое очарование этому дворцу придавали и сами очарованные этим место экскурсоводы.
На этом ее записи прерываются, но я помню, что они посетили и Третьяковскую галерею, и Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Это далеко не все, что происходило с учениками 157-й киевской школы, когда там работала Полина Моисеевна. Был там свой драматический театр. Проводились диспуты и конференции. И это в начале пятидесятых годов прошлого века! Отнюдь не самых безоблачных в жизни советских людей!

Передо мной жупнал «Радянська школа» № 9 за тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год. В нем опубликована статья «Ученические диспуты и конференции». Автор — П. М. Бондаровская. Статья на украинском языке в украинском педагогическом журнале. Это сентябрь пятьдесят четвертого года. Сталин умер пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего. Можно сказать, диспуты происходили при его жизни и сразу после его смерти. Режим был еще вполне жив. А в этой подольской киевской школе такое творилось!!! Полина пишет полную крамолу с точки зрения режима: «Они (диспуты и конференции) будят творческую мысль детей, приучая их самостоятельно искать ответы на волнующие их вопросы, сравнивать факты и явления, делать выводы, ясно и логично высказывать свои мысли и рассуждения».
«А что тут такого?» — подумает сегодняшний читатель двадцать первого века. А такое заключается в том, что дети могли свободо задавать вопросы, творчески мыслить, самостоятельно (подчеркиваю это слово еще раз) искать ответы на вопросы. Сразу же вспоминается случай из моей школьной жизни того же времени. Читая роман Вмктора Гюго «Девяносто третий год», я не понимала многих слов таких, как, например, «мизантропия», и пыталась задавать вопросы нашей учитель- нице русского языка и литературы очень грамотной и образованной. Что из этого вышло? Меня вызвала классная руководительница и настойчиво порекомендовала в школе вопросов не задавать, ссылаясь на то, что у меня мама кандидат исторических наук и вполне может отвечать на мои вопросы. А тут – пожалуйста: мыслите, дети, творчески, задавайте вопросы, высказывайте свое мнение!
В статье называются темы диспутов, их много. Вот некоторые из них: Например, они провели две конференции на тему: «Кем быть?» С детьми встречались разные профессионалы, рассказывали о своих профессиях. На конференциях бывали и знамените писатели. Помню, не единожды к ним приходил известный списатель Николай Дубов. Друг Полины Моисеевны Виктор Некрасов часто участвовал в этих конференциях. Он очень внимательно следил за прохождением Полиной первых «кругов Ада» ее завоеваний в новой для нее педагогической профессии, радовался ее успехам, поддерживал ее творческие поиски. Их общение в то время было достаточно тесным — и в контексте ее нежной дружбы с Тамарой Головановой и его «вечной» дружбы с ней, и в контексте совместного постижения смыслов и горестей послевоенной жизни, и просто дружбы семьями. Одна из самых любимых ее учениц известный украинский теплофизик Алла Вайнберг рассказала мне недавно, что Виктор Платонович часто привозил к Полине в гости свою маму Зинаиду Николаевну, и Алла, забегая у своей любимой учительнице, нередко заставала у нее Зинаиду Николаевну и Виктора Платоновича, который приходил за мамой.

Но вернемся к диспутам. В статье Полина Моисеевна называет такие их темы: «О дружбе», «Родители и дети», «Как воспитать твердую волю?», «О мещанстве», «В чем счастье?», диспут по произведению Александра Герцена «Кто виноват?», «Как стать хорошим человеком?».
Размышляя об этих, поверьте, неординарных событиях в школе того времени, Полина приходит к мысли о том, какую важную, иногда решающую, роль в жизни ребенка играет учитель. Я в таких случаях слово «учитель» пишу с большой буквы. Если ребенку, а потом и юному, и уже взрослому человеку на его жизненном пути встречается Учитель, а еще лучше Учителя, это великое счастье. Человек учится у такого Учителя, и мыслить, и ставить вопросы, и выделять проблемы, и решать самостоятельно непростые проблемы, и отделять Добро от Зла, и принимать часто очень непростые решения. Для своих учеников она была именно Учительницей. И для меня, и для моей дочери, для своих брата и сестры. Для своих друзей она тоже была Учителем. И когда Виктор Некрасов нежно и с легкой иронией называл ее «старой комсомолкой», он, мне кажется, и гордился ее очарованностью, неординарностью, постоянным поиском новых подходов ко всему, что она делала. Трудно передать ту любовь, которую испытывали к ней ее ученики. Алла Вайнберг поразила меня в день похорон Полины Моисеевны, когда рассказала мистическую историю, как в момент ее смерти у нее в шкафу раскололась ваза, которую ей подарила Полина Моисеевна. Мы еще вернемся к ее ученикам и к этой вазе. А сейчас об одном из прошедших в школе диспутов.

Вот еще одна невзрачная тетрадка Полины того времени. Записи и вкладки в ней о диспуте на тему: «В чем счастье?» Дети отвечали на три вопроса анкеты: «В чем я вижу счастье», «Как я думаю к нему идти», «Когда я впервые задумался над этими вопросами?» Сохранились ответы подростков, мальчиков и девочек. Что бросается в глаза? Почти полное отсутствие у подростков рассуждений о любви и личном счастье. Ведь все они читали и изучали произведения классической русской и украинской литературы, где любовь играет едва ли не главную роль. В чем же дело? Почему? Не могу сказать, что учителя этой школы были, подобно, Полине Моисеевне, лишены личной жизни. У них были любимые мужья, дети. Однако, как раз окружающая их советская действительность носила все еще пуританский характер, информации о величии любви между мужчиной и женщиной общество строителей коммунизма своим членам практически не предоставляло. В удостоенных Сталинской премии произведениях типа «Кавалер золотой звезды» любовь была изображена весьма схематично без особых романтических «ахов и вздохов». Зато блародная цель сотояться в профессии была широко представлена. Герои социалистического труда, их жизнь и деяния были в кино, в киножурналах, в газетах и книгах представлены полными романтики и подвига. И очарованная душа Полина Моисеевна так прочно завоевала их души, что они невольно намерены были следовать ее путем. Давайте почитаем некоторые из детских ответов на эти сакраментальные вопросы.
Все ответы анонимны. Определить можно только, писала ли девочка, или писал мальчик. Им всем по пятнадцать — шестнадцать лет. Вот ответ девочки.
«В чем я вижу свое счастье? Это мне кажется сложный вопрос. Во всем есть свое счастье. Ведь даже то, что мы живем на свете в своем роде счастье. Каждый, наверное, намечает себе какой-то путь и когда начинает достигать чего-то, считает это счастьем. А бывает очень много мелких счастий. Счастье когда попал на желаемый фильм, не получил не желаемую отметку и др. Все это мелочи. Я, например, хотела бы найти свое призвание и принести много пользы, чтобы жизнь была недаром прожита. А еще хотела бы (это вам, наверное, покажется глупым) встретить хорошего человека и чтоб мы любили друг друга всю жизнь и никогда бы я не пожалела, что его встретила. Почему-то я боюсь ошибиться... К счастю идти нелегко. Я думаю после школы продолжать учиться и почему-то мне кажется, я обязательно должна что-то открыть или совершить. Повседневная жизнь без всяких приключений мне не интересна, как говорится, живу завтрашним днем. Говорят, что это плохо. А я не знаю.
Впервые я об этом задумалась давно, думаю много».

А вот и юноша высказался. «1. В чем я вижу счастье? Счастье я вижу в отдаче себя любимому делу, в том, чтобы получать радость и удовлетворение от своей работы, чтобы приносить радость и счастье другим и разделять их с ними. 2. Как я думаю к нему идти? Сначала я хочу потсупить в училище, а потом, может быть, и в институт, смотря по обстоятельствам. 3. Когда я впервые задумался над этим вопросом? Мне кажется, я всю жизнь знал, кем буду. Это было моей детской мечтой, а серьезно над этой профессией я задумался только в седьмом классе. Теперь это уже не мечта, без этой профессии я не представляю своей жизни».

Вот интересные ответы девочки. «В чем я вижу счастье? Каждый человек должен быть счастливым. Счастье он должен видеть во всем: в труде, в любви, в жизни, в учебе. Я считаю себя счастливой: у меня есть родители, я учусь, хожу в театры, в парки. Я всегда жду чего-то нового, жду, скорей бы было завтра, и через месяц у меня всегда есть кусочек счастья. Особенно я счастлива этот месяц. Я хожу на киностудию, и снимаюсь в фильме. Для меня счастье теперь каждый день. Я знакомлюсь каждый день с новыми людьми, я знакомлюсь с самой театральной жизнью. Я благодарна всем людям за все то, что они делали для меня, благодарна за то, что снимаюсь в кино. 2. Как я собираюсь идти к счастью? Я хочу быть счастливой, и поэтому надо идти к счастью прямой правильной дорогой. У меня есть знакомый, не буду называть его имя и фамилию. Ему дорога в жизнь уже открыта, ему все это по окончании школы преподнесут родители. А я хочу сама попробовать, попробовать поступить не чужим умом, а своими силами. 3. Я очень давно начала задумываться над своей профессией. Когда мне было 7 лет, я хотела стать продавщицей игрушек, потом продавать мороженое. Но сейчас я задумалась по-настоящему. Я случайно попала на киностудию, и я решила, что кино это для меня все. Мне теперь всегда чего-то не хватает, когда нет съемок, мне сразу повезло, я встретилась с хорошими актерами, и я думаю, что я не отступлюсь от этой профессии».

А как сейчас в августе две тысячи пятнадцатого года звучат ответы пятнадцатилетнего юноши! «Наше счастье в том, что нет войны, мы живем в светлых просторных домах (где это он их нашел в конце пятидесятых годов на Подоле, в городе Киеве?), у нас есть возможность бесплатно учиться и т.д. Главной основой счастья является мир. В мирное время мы можем отдыхать, учиться, заниматься любимым делом, ходить в театры, кино и т.п. Иметь друзей, родных, заниматься любимым делом — в этом я вижу счастье».

Подумать только, дети хотят найти себя, открыть для себя любимое дело и следовать всю жизнь по своему пути. Как тут явно просматривается то, чему их учила как учительница, а также своим личным примером очарованная душа Полина Моисеевна, которая всегда в хорошем смысле этого слова «горела» на работе и действительно была счастлива именно тогда, когда ей удавалось все, что она делала, делать творчески и с полной отдачей. А радость творческих открытий! Ведь она всегда чувствовала и вела себя, как первопроходец. И этому она научила не только своих учеников, но и своих воспитанниц – меня и нашу дочку Юлю, которой посчастливилось быть рядом с Полиной целых первых четырнадцать лет ее жизни.
Наверное поэтому мне было дано почувствовать и осознать, что самое большое наслаждение, радость, счастье для меня радость открытия, рождение новой идеи. Конечно, не только поэтому. Большую роль играет твоя генетическая основа, твое предназначение. Но могу смело сказать, что впервые ощутив радость рождения идеи, радость творчества, я была не только счастлива, но это чувство пронесла через всю свою жизнь. Ни на что не променяю этот интеллектуальный и эмоциональный подъем, если хотите, тот адреналин, который присутствует в моменты инсайта, озарения всей твоей сущности радостью открытия чего-то нового.

Полина научила нас еще и тайм менеджменту. Помню, когда я была еще маленькой девочкой, она говорила мне: «Валя, не теряй времени», «Валя тебе некогда!» Я это принимала, как важный императив, и следую ему всю жизнь.

Таким же образом она руководила моим чтением. Например, когда я училась в пятом классе, она мне сказала: «Так, тебе пора читать Шиллера». Я пошла в библиотеку и взяла том пьес Шиллера. Но тут было совпадение. Ведь мой отец был драматургом. Видимо, мне передалось что-то от его структуры способностей драматурга. Потому что пьесы я читала с легкостью. К тому времени я уже читала пьесы и древнегреческих драматургов Софокла, Эсхила, Эврипида. И тоже с легкостью. И когда Полина через год порекомендовала мне читать Шекспира, я это проделала тоже с легкостью.
Она же научила нас стремиться к наилучшему качеству своей работы, служению людям, к причастности к тому, что происходит вокруг нас.

Что меня поразило в ответах участниц и участников этого диспута? Их вера в то, что они обязательно найдут себя в процессе своей самореализации, что они верят в то, что им удастся и найти свое призвание, и суметь превратить его в свою успешную профессию. А жизнь, к сожалению, показывает, что это совсем непросто. Действительно, счастлив человек, который занимается любимым делом, и это кому-то нужно, а еще и деньги за это платят. А если нет? Что делать? Как и в чем быть счастливым?
Нет уже в живых Полины Моисеевны, и не смогу я обсудить эту проблему с ней.

Я много думала о том, что в реальной жизни людей, которые делают то, что любят, и им за это еще деньги платят, мало везде. И о том, что таких людей в Советском Союзе было не более десяти процентов. Издали, находясь за Железным Занавесом, я думала, что в Европе, в США, Канаде таких людей гораздо больше, и они счастливы хотя бы в аспекте успешной профессиональной самореализации. Позже, учась в США, многократно посещая Канаду, участвуя во всемирных и европейских научных конгрессах, я поняла, что это не так. Там тоже таких самореализованных в профессии людей мало. Не знаю, когда это изменится, и изменится ли.

Полина Моисеевна верила, что как Учитель она может помочь многим своим ученикам взять этот барьер. Она пустилась в это благородное и увлекательное путешествие буквально с первых шагов своей учительской деятельности, вовлекая в этот процесс весь учительский коллектив сто пятьдесят седьмой киевской школы и самих учеников. И у них это получалось. Среди учеников этой школы действительно относительно много профессионально успешных людей — ученых, инженеров, программистов, актеров.

Полина Моисеевна верила в раскрытые школой таланты своих учеников. Когда они вступали в жизнь, у них бывали и сбои. Их учительница зорко следила за их вхождением в жизнь. В случаях, когда явно талантливый юноша или девушка из этой школы не смогли взять барьер поступления в аспирантуру или в театральный институт, Полина Моисеевна считала своим долгом раскрыть возможности и способности этого абитуриента тем, кто вел набор. Ученики об этом никогда не знали. Помню два ярких случая. Тамара Денисова, которая была очень успешной в сочинениях, в диспутах, в статьях, написанных в школьную газету, поступила на филологический факультет Киевского университета и успешно его окончила. А вот, сдавая экзамен по специальности в аспирантуру к известному литературоведу Дмитрию Владимировичу Затонскому, Тамара не произвела на него особого впечатления н не получила высшего балла. Что делает Полина Моисеевна? Она идет к Затонскому и рассказывает ему о талантах своей ученицы. Как ей удалось его убедить, какие аргументы она приводила, мне неизвестно, Знаю только две вещи. Первое, что это был абсолютно честный поступок Учительницы, которая была полностью уверена в таланте своей ученицы. Второе, что Дмитрий Владимирович поверил учительнице и никогла об этом не пожалел... Сейчас мы все можем прочитать в интернете о том, что Тамара Денисова стала доктором филологических наук, известным в мире специалистом, профессором Киевского национального университета имени Т. Шевченко и Киево-Могилянской академии, специалистом в области американистики и компаративных исследований мировой и украинской литературы. Кто от этого выиграл? Конечно, сама талантливая девушка, но и мировая наука, и наша страна.

Второй случай, который я помню, был связан с поступлением одной из звезд школьного театра в театральный институт. Девушка успешно прошла два первых тура экзамена по специальности — актерскому мастерству, а потом у нее что-то не заладилось в третьем туре. На сей раз Полина Моисеевна отправилась к Александдру Ивановичу Соломарскому, главному режиссеру Киевского театра юного зрителя, который в то время был, очевидно, профессором театрального института и возглавлял приемную комиссию. После визита учительницы девушке предоставили возможность еще раз показать, на что она способна, и ее взяли. Она весьма успешног окончила институт и стала актрисой.
Подчеркиваю, что это делалось с верой в талант учеников, тайно и совершенно бескорыстно.

Друзья Полины, особенно Тамара Голованова и Виктор Некрасов, его мама Зинаида Николаевна, Анна Кобзарь всегда были рядом, пристально следили за тем, как она берет этот высокий барьер учительства, верили в нее, восхищались ею. Полина все время своего учительства собирала книги. Прежде всего, это были книги по истории, альбомы и монографии по искусству, шедевры мировой литературы. Ей в этом помагал участник ее «пресс конференций» выдающийся журналист международник Борис Зусевич Рабинович. За углом нашего дома на улице Владимирской располагались в то время Республиканская детская библиотека, букинистический книжный магазин и, если я не ошибаюсь, лавка Союза писателей. Книг некоммунистического направления, просто хороших книг, издавалось тогда мало. Советская власть и лично товарищ Сталин зорко следили за «чистотой мозгов», за непоявлением малейших сомнений в головах советских людей, фактически рабов системы. Поэтому появление в продаже новой Книги или публикация в толстом журнале (Новый мир, Знамя, Иностранная литература…) было событием для интеллигенции. Побывав в нашем «заугольном» книжном магазине, Борис Зусевич звонил Поле: «Полина Моисеевна, в продаже появился переводной роман, интересный. Полина шла и покупала его, относясь с полным доверием к осведомленности и вкусу Бориса Зусевича.

Она тратила на покупку книг практически всю свою маленькую учительскую зарплату. Вся ее полутемная комната была заставлена цейсовскими книжными шкафами и навесными полками с книгами. Что такое цейсовский шкаф? Это специальный книжный шкаф, четыре верхних полки которого закрывались крышками, состоящими из стекла и деревянной рамы, которые плохо, проблемно двигались вокруг шарнираов, расположенных внутри шкафа на нужной высоте. А крышка последней нижней полки была сплошь деревянной. Возможно, если шкаф изготавливался в Германии, им было удобно пользоваться. Но изготовление в Советском Союзе называемых полупрезрительно «товаров народного потребления» находилось на очень низком уровне. То ли дерево было не тем, то ли шарниры изготавливались не из того металла, то ли они устанавливались как то не так, но полки вечно застревали, перекашивались, не вставлялись. Но выбора и особых денег у советского любителя книг не было. Пользовались теми шкафами, которые были. Да и сейчас пользуемся.

В контексте «переводного романа» и возник в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года эпизод с книжкой итальянского писателя Карло Леви «Христос остановился в Эболи».

Такое было время. Каждая весточка из зарубежной культуры — событие. Поэтому и случались казусы, такие, как с известным итальянским писателем Карло Леви. Все деятели культуры, писатели в первую очередь, которые посещали Советский Союз и планировали посетить Киев практически всегда встречались с Виктором Некрасовым. Его заранее предупреждали по телефону из Москвы. На сей раз в Киев приезжал Карло Леви. Это было время приближения оттепели. Но еще не наступил 1956-й год, не прозвучал доклад Никиты Хрущева на 20-м съезде Коммунистической партии. Железный занавес был прочен, западная культура просачивалась к нам все еще тоненькой, очень тоненькой струйкой. Так, как произошло с тем переводным романом.

А перед Виктором Платоновичем встала проблема: не знает он, кто такой Карло Леви, не читал ни одного его рассказа, ни одной повести, ни одного романа. А он очень скоро будет у него в гостях. Что же делать? И он начинает обзванивать всех своих друзей и близких знакомых – не слышали ли они об этом писателе, нет ли у кого-нибудь чего-нибудь этого самого Карло Леви.
Дошла очередь и до моей тетки. «Поля, у Вас есть что-нибудь Карло Леви? Вот приезжает он в Киев, а я ничего из того, что он написал не читал!»
Не знаю, как долго тетка искала ответ на этот вопрос, но ответ последовал такой: «Вика, у меня есть книга очерков Карло Леви «Христос остановился в Эболи», я сейчас Вам принесу эту книгу».
Когда приехал гость, Виктор Платонович был во всеоружии. Но надо было знать Некрасова. Он, конечно, рассказал гостю эту историю. Ему нечего было стесняться. Железный занавес есть Железный занавес.
Карло Леви был очень растроган и сделал на книге такую надпись: «Паулине Бондаровской в знак дружбы и симпатии. Карло Леви. Киев. 11.11.55». Книга хранится в нашей семье.

Еще одна история. Приезд в Киев молодого американца. Он был потомком кого-то из сослуживцев по библиотеке тетушки Виктора Платоновича — Софьи Николаевны Мотовиловой. Наслушался рассказов о Киеве и решил увидеть его своими глазами. Получив сообщение о приезде юноши, Вика решил показать ему жизнь советскую, как она есть. Попросил Полину принять их в своей полутемной комнате коммунальной квартиры в бельэтаже дома по улице Владимирской, 48а, расположенном практически прямо на театральной площади. Тетка согласилась. В отличие от предыдущего своего контакта с каким-то американцем по телефону, когда он предложил ей встретиться и поговорить о ее семье и детстве. Тогда она бросила в страхе трубку и мы, семья, так и не узнали, что это был за человек.
Времена были уже несколько другие, и визит американца уже не грозил ссылкой, вызовом в КГБ.

Итак, американский юноша и Виктор Некрасов. Надо угостить. Тетка хозяйства практически не вела. Часто ела супчики из пакетов. Могла картошку себе сварить. А тут гости такие! Она умела готовить только два блюда: суп по мельничьи и тушеное мясо. Это и было угощением. Парень был очень милый, приветливый, непритязательный. Беседовали о нашей жизни…..

Потом в журнале «Новый мир» вышел рассказ Некрасова. С тем осознанием божественности повседневной жизни, которого многие тогда не понимали, мягким юмором и любовью к людям. Фамилия и имя тетки в нем не называются, а событие представлено.

Особую роль в жизни советских любителей книги играли вкусы и решения Иосифа Сталина. После войны издавали однотомники — огромные книги произведений тех классиков, в первую очередь, русских, но и, бывало, украинских, которые, как он считал заслужили быть известными советским людям. Попадались и однотомники иностранных авторов, лучше бы борцов с капитализмом. В нашей семейной библиотеке до сих пор хранятся и читаются однотомники русского драматурга Александра Островского, украинского писателя Михайла Коцюбинского, английских писателей Джорджа Байрона и Бернарда Шоу. Оформлены эти книги были очень скромно, бумага была самая дешевая. Видимо, считалось, что и так сойдет. Читать такие большие книги было очень трудно, но приходилось. Ведь других часто не было.

Сам Сталин решал, какие книги и когда издавать, какие кинофильмы ставить. Помню, как я, подростком, вместе со взрослыми выстаивала ночи в очередях на право подписаться на собрания сочинений писателей. Например, зимние ночи возле магазина подписных изданий на Красноармейской, в Пассаже, где сейчас оружие продают. Тогда подписывались на Чехова и Ромена Роллана.

Полина не только упорно изучала историю, собирала свою домашнюю библиотеку, устраивала уникальные уроки культуры, возила детей в Москву и Ленинград, но и сама много путешествовала. Все, буквально все, что она делала в период своего учительства, было пронизано познанием, сознанием своей миссии проводника ценностей, знаний детям, для многих из которых она, Майя Григорьевна, школа были единственными источниками познания и развития. Поскольку ее жизнь сложилась так, что она не получила систематического образования, она ко всем встречам с учениками тщательно готовилась. Она не могла себе позволить просто двигаться в потоке жизни, она эту жизнь творила в буквальном смысле этого слова.

Тамара Голованова, родной и близкий человек, училась в конце сороковых — начале пятидесятых в аспирантуре у Александра Ивановича Белецкого. Писала диссертацию на тему «М.Ю.Лермонтов и Украина». Приходила в себя после пережитой ею блокады Ленинграда. В это же время она решила не остаться одна и родить ребенка. Ее дочь Лена родилась двенадцатого июня тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Диссертацию Тамара защитила у нас в Киеве в Институте литературы незадолго до родов. Как все устроилось, я не знаю, но семья Головановых, наших (моей семьи) близких друзей вернулась в Ленинград вскоре после рождения Лены.

Для нас всех, и прежде всего для Полины, начался период переписки, совместных оздоровительных дач под Киевом и взаимных поездок друг к другу. И так на всю оставшуюся жизнь каждого из нас, опять же членов этого незримого клана, людей разных поколений.

Передо мной несколько писем Тамары Головановой к Полине, датированные тысяча девятьсот пятьдесят третьим годом, знаменательным годом — годом смерти «отца всех народов» Иосифа Сталина. В этих письмах об этом не упоминается. И хотя этот год был и остается знаменательным для всех нас, еще практически ничего не изменилось, и поезд советской нищей, рабской жизни продолжал идти. В первои из этих писем говорится о том, что вернувшаяся в Ленинград семья коренных петербужцев, наконец, получили жилье – комнату на проспекте все еще Сталина, дом 169. И еще о том, что маленькая Леночка и Тамарина мама Ираида Еферьевна, которой в Киеве удалили три четверти желудка, покрытые сплошными язвами из-за блокадного голода, постоянно болеют. И при этом, Тамара сильно беспокоится о моем здоровьи – ребенка войны с диагнозом «костный туберкулез» и о положении дел у Полигы на работе. И в этой тяжелейшей ситуации ни слова о том, что ей необходима помощь. Но Полина и так все понимала и старалась отрывать от своей мизерной зарплаты еще и деньги для ленинградцев, что очень смущало Тамару, понимавшую все трудности Полининой жизни. А Полинино сердце болело за них. Ведь у все потерявших блокадников вообще не было сначала «ни кола, ни двора». А двор теперь в виде комнаты в коммунальной квартире появился, а вот с «колом» в те голодные годы, полные послевоенных лишений, действительно было плохо.

Второе письмо, датированное сентябрем того же года — прекрасная иллюстрация двух важных вещей — постоянного напряжения жизни грамотных и честных людей, которые просто не могли склонить голову перед профанацией, в данном случае, образа великого поэта Лермонтова в пьесе Лавренева и в спектакле ленинградского театра, невероятной связи этого замечательного представителя петербургской интеллигенции с интеллигенцией украинской, киевской землей. Как это смотрится сейчас в период военного конфликта две тысячи пятнадцатого года, судите сами.

Тамара писала о том, как ей как специалисту по Лермонтову, газета «Вечерний Лениниград» заказала статью об этом спектакле и как она, возмущенная трактовкой Лермонтова в пьесе и театром, не может пойти против своей совести и дать положителььную рецензию, сожалеет о том, что не может с Полиной посоветоваться, как это сделать, и не может отступить от истины. Вот этим они меня и воспитывали – своими решениями и поступками с риском приобретения влиятельных врагов. Это каждый раз было очень не просто.

Письмо также полно любви к нам, близким ей киевлянах, конечно, к Полине — к подаренным ею цветам гладиолусам с Украины, которые только что завяли, к нам ко всем, кто так сильно поддерживал их здесь на нашей земле, в Киеве и продолжает поддерживать.

А в письме, датированном четырнадцатым декабря тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, Тамара с болью пишет о том, что получила от Полины денежный перевод, с любовью просит никогда больше не делать этого, понимая, каких лишений это стоит Полине, которая и так ведет аскетический образ жизни и во всем себе отказывает. Но такова была эта очарованная душа. Если она любила кого то, то готова была отдать этому человеку очень многое - и столь драгоценное для нее время, и всю силу любви, и любые материальные ценности, и душу… Это был такой человек – цельный, эмоционально богатый, преданный, самозабвенный.

Чем меня поражал в те годы Виктор Некрасов? Вот несколько моих рефлексий того времени. Такси в то время почти никто не пользовался. Особенно советские мужчины. Дело было не только в том, что денег у интеллигентов за редким исключением было немного. Дело было, прежде всего, в их отношении к себе. А оно, можно сказать, было безжалостным. Разве могли потомки и современники Павки Корчагина (Николая Островского) и Александра Бойченко, недвижно прикованных к кровати из-за героического строительства узкоколейки в Боярке или Днепрогэса, позволить себе заботиться о своем здоровьи, жалеть себя, стараться сохранить силы? Нет, не могли. Вот и Виктор Платонович, не жалея себя, не вспоминая о том, что он дворянского рода, что он знаменит, что он лауреат Сталинской премии, всегда, именно всегда, помогал маме Тамары Головановой Ираиде Еферьевне, добираться с маленьким ребенком и с вещами до того места в Киевской области, где они проводили лето. Ведь последствия блокады, голода, который пережила Тамара, сказывались и, кстати, продолжают сказываться на здоровьи ее ребенка.

Никогда не забуду переполненный небольшой автобус, который отправлялся куда-то под Фастов. Автобус переполнен, сесть негде. Какая-то женщина вопит, что ей чей-то зонтик покалечил ногу, дышать нечем. Ты то ли стоишь, то ли висишь в воздухе, удерживаемый плотно прижатыми друг к другу телами пассажиров. Жарко. И вот Виктор Некрасов грузит всех нас в этот «резиновый» автобус, едет вместе с нами, помогает разгрузиться и устроиться. И так было практически всегда, когда надо было доставиться в деревню и выехать из нее.

Правда, там, где это касалось его мамы, Зинаиды Николаевны, он такси пользовался. Дело было в том, что Зинаида Николаевна работала врачем до весьма преклонного возраста и должна была навещать больных у них дома. Виктор Платонович возил ее на такси к больным, сидел у них часто на кухне, ожидал, пока она посмотрит больного, а потом на такси отвозил маму домой. Но это исключение он делал только для своей мамы, но не для себя.

Особенно яркие мои воспоминания связаны с летом тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, проведенном нами в живописном селе под Киевом по имени Козин. Кроме нас (мамы Эстер, Полины, меня, уже поступившей в институт, моей троюродной сестрицы Лили) и Головановцых, в этом селе сняла дачу знаменитая журналистка, часто печатавшаяся в любимой интеллигенцией, авторитетной, почти оппозиционной «Литературной газете» Ольга Чайковская. Как я тогда слышала, Некрасов тепло относился к ее мужу, отцу ее сына Юры, по фамилии Свет.

Виктор Платонович часто приезжал в Козин. Компания обычно располагалась на пляже. Сталин умер, всех волновало то, как мы будем жить дальше.

Полина очень подружилась с Ольгой Чайковской, как я прочитала в Интернете, внучатой племянницей великого композитора Петра Чайковского. Но об этом тогда речь не шла. Полина и Ольга впоследствии переписывались, Полина ездила к ней в гости в Москву. Сохранились письма Ольги Чайковской к Полине Бондаровской и одно письмо Я. М. Света.

Письмо Я. М. Света свидетельствует о том, каким значимым человеком для Ольги была Полина Моисеевна. Ольга серьезнео, очень серьезно заболела и нуждалась в поддержке значимых для нее людей. Полина была одной из них, он просил ее поддержать Ольгу.
Вот, что Ольга Чайковская писала о прошедшем лете и повести Виктора Некрасова «В родном городе». Повесть эту с нетерпением ждали все – близкие, друзья, читатели «Окопов в Сталинграде». Ждали чего-то опять выдающегося. И тут повесть о простом, о повседневности, без героизма. Многие из его друзей растерялись. Возникла ситуация неординарная. Этот человек всех удивил. Он написал не так и не о том, чего от него ожидали. Тем интереснее рассуждения Ольги Чайковской.
«Как Вам понравилась Некрасовская повесть? Я ее читала очень забавно: страшно боялась за каждое слово (как когда читаешь собственный печатный текст) – как бы чего не брякнуло, все казалось не так, чуть ли не каждую фразу вертела так и эдак. Пришлось, в результате, читать второй раз, с первого представления не составилось. Теперь мне кажется, что вещь эта очень милая и талантливая, только Некрасов, по-моему, может взять и тоном повыше, т.е. дать вещь более крупную по замыслу. Тут меня радует, то, что он как бы сдал экзамен – все время было впечатление, что писателем его сделала война, а ведь теперь это видно, писатель (и притом талантливый) сам по себе. …Посылаю увеличенные карточки — приятно вспоминать лето. А хорошо мы его провели» .
Для меня история с этой повестью был первым осознанным сигналом трудности принятия собственных решений. Не тех решений, которые прямо вытекают из того, что говорят или ожидают другие. А решений своих, принятие которых требует и определенного мужества, и мастерства многокритериального выбора. Полина это умела. Как мы видим, умела и Ольга Чайковская.
В пятьдесят пятом году в Риме, столице Италии, состоялся международный Конгресс историков. Помним, что Полина преподавала историю и самозабвенно ее изучала вместе со своими учениками. И вот Ольга Чайковская в письме от восьмого ноября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года подробно информирует Полину об этом конгрессе со слов известных советских историков, которые принимали в нем участие.

Сегодня при чтении этого письма ясно ощущаются прелести советской жизни. Во-первых то, что люди могли поехать в Рим, например, только в исключительных случаях и за особые заслуги. Не могла, скажем, Полина посетить древний Коллизей, пройтись по Форуму, думая о том, что здесь ходил сам Юлий Цезарь, посидеть у фонтана Триви. Удостоенные этой чести советские заслуженные историки атеисты посетили исторический конгресс, а С. Д. Сказкин даже участвовал в работе секции по истории религии.

Так вот, нам, не ездившим, приходилось довольствоваться тем, что эти «удостоенные» потом рассказывали, например, о том, что Коллизей и Форум впечатляют. Вы подумайте только! Впечатляют, — очень много информации. Потом оказалось из рассказов участников, что основной советский докладчик Сидоров, директор Института истории, не знал языка и читал доклад по слогам. Вот это да! Вот это типично было, к сожалению. Хотя Ольга Чайковская писала и о тех, кто все же язык знал и более удачно выступал. Сейчас приходит на ум то, что ответил мне уже в тысяча девятьсот девяносто пятом году в Венгрии японский профессор истории, принимавший участие во Всемирном историческом конгрессе. Я спросила его: «Недавно в Монреале состоялся исторический конгресс. Как выглядели историки из бывшего Советского Союза?» И получила ответ, который не забылся: «У них такой английский язык. Мы ничего не поняли»,
А тогда за Железным занавесом существовало такое негласное правило в определенных кругах советского общества. Как только кто-то возвращался из дальних стран, все друзья и близкие собиралиськ нему или к ней в гости и слушали его (ее) рассказы. Особенно интересно это было в Доме у Виктора Некрасова. Он привозил в основном книги и альбомы. Был прекрасным рассказчиком и актером. Благодаря ему, наше «ОКНО В МИР» было более широким и красочным. Но об этом позже.

Через год после смерти Сталина заговорили о реформах. С тех пор и до сегодняшнего дня слово «реформы» стало заклинанием. Никто и никогда не смог или не захотел не только вразумительно объяснить суть провозглашенных реформ, но, самое главное, вовлечь народ, самих людей в осуществление этих реформ. Так и живем. В письме, датированном мартом тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, Тамара Голованова пишет Полине о мытарствах высоко профессионального человека в сетях бюрократии. Речь шла об издании полного собрания сочинений Михаила Лермонтова. Профессиональные текстологи и литературоведы планируют семь томов. Знают о том, что это издание будет уникальным и через сто лет. А «решатели» — уполномоченные люди и члены редколлегии голосуют за шесть томов. И ничего этим некомпетентным людям не докажешь. Они, вилите ли, на обложках хотят сэкономить! Тамара пишет: «В результате я с большим вниманием слежу сейчас за кампанией по борьбе с бюрократизмом. Насколько глубоко будет поднят этот вопрос в нашей сфере — но кое-какие вещи намечены: пересмотр норм, ликвидация отчетных истерик, даже вроде ликвидация секретариата вообще в системе Академии (наук). Боже только, чтоб не получилось на местах то же, что и с «добровольностью» в системе идеологической учебы. Поговорили — и все осталось так же». Имеется ввиду «добровольность» учебы в Институте марксизма-ленинизма, посещения пропагандистских советских лекций и семинаров, где люди постоянно накачивались советскими идеологемами, клише и лозунгами. Народ, как всегда откликнулся термином «добровольно принудительно».

С горечью осознаю, что последние слова Тамары о борьбе с бюрократизмом остаются пророческими и актуальными и сейчас, у нас уже в другой стране — Украине. К сожалению.
Это письмо является еще одной иллюстрацией того, кто были эти люди, Полина и ее друзья, в этой мрачной бюрократической общественной системе — «Советский Союз». Речь шла о том, что Тамару уговорили (опять про «добровольно принудительно») написать статью о публикациях в шестом номере «Ленинградского альманаха». Как она выразилась, это была нервотрепка на «критическом поле брани». В толстом, как она выражается, пестром, очень слабом сборнике она выделила всего два хороших материала: рассказ Сергея Воронина «Братья» и очерк Жестева о селе («а всего там 41 автор»). И далее: «В редакции страшные трусы, держали статью до тех пор, пока не выступили все газеты — и о ужас! — мнения всех рецензий в основном совпали, (заказчику статьи) «Пропагандисту» надо же было как то отличиться. Тогда решили выйти из положения так: Предложить мне «подправить» Ленинградскую правду и другие газеты и обозвать рассказ Воронина порочным». Вот это и есть хорошая иллюстрация того, что переживали эти люди. Заказчики просто не понимали, что такие люди против совести не идут. Не идут и все. И гонорар предлагали, и уговаривали три часа («Что Вам стоит?»). Вызывали к редактору. Не понять им было, что эти люди не могут поступить иначе! Ну не могут! Тамара отказалась. И еще. В конце вопрос: «Что поделывает наш «друг» Михалевич? Сколько таких на свете оказывается!» Помним, что это был «борец с космополитизмом» в роли главного редактора центральной украинской советской газеты «Правда Украины» в конце сороковых — начале пятидесятых годов.
Вспоминая об этих людях, которые окружали меня с детства и всю жизнь, я искренне не понимаю, при чем здесь возраст, когда слышу со всех сторон о том, что молодежь спасет мир, спасет Украину. А другие люди? А кто будет рядом с молодежью? Еще никто не отменял роль мудрецов в истории человечества. Это идллюзия, что стоит молодежи в течение недели познакомиться с жизнью людей в цивилизованной стране, поучиться в хорошей бизнес школе, и у них сформируются те модели мышления и действий, те психологические модели поведения, которые станут решающими в преобразовании жизни в стране или на Планете. Только все вместе: мудрые, образованные, культурные, несгибаемые, неподкупные люди самого разного происхождения и возраста, подчеркиваю, вместе, могут узнать, где находится «свет в конце туннеля» и помочь всем выйти из туннеля к Свету.
Мое счастье во все времена моей жизни, что я оказалась рядом с такими людьми, была и есть их воспитанницей, другом, последовательницей.

Школьная жизнь протекала для Полины и ее учеников ярко и в постоянном творческом порыве. Росла слава Подольской сто пятьдесят седьмой школы и слава замечательной учительницы Полины Моисеевны Бондаровской. Ее друзья с интересом и даже, я бы сказала, с энтузиазмом следили за все новыми творческими и моральними вершинами, которые они покоряли. Все ее поддерживали. А Виктор Некрасов не только никогда не отказывал ей, когда она приглашала его в свою легендарную школу, но даже посетил ее урок. И как недавно напомнила мне Галина Нахманович, ему очень понравилось.
Продолжались ее так называемые «пресс конференции» — встречи с умниками Борисом Зусевечем Рабиновичем и Миньковичем (Минчем). Полина рассказывала Виктору Некрасову об этих дискуссиях на политические, культурные, социальные темы, на которых оттачивалась не только мысли этих трех неординарных людей, но и их понимание безнадежности советского социального эксперимента. Мы с Эстер тоже практически всегда участвовали в этих интересных встречах Она потом часто вспоминала о том, как в конце Борис Зусевич с легкой иронией и подчеркнуто четкой дикцей говорил: «А вообще, дорогие товарищи, все у нас хорошо! Мы идем правильным путем!»

Полина была замечательной рассказчицей и актрисой. Помню, ее моноспектакли, предназначенные мне, маленькой девочке с предсатапвлением сказок, ее уроки. Рассказывала она друзьям и об этих «пресс конференциях. Вика захотел познакомиться с этими журналистами. Знакомство состоялось. Всем было интересно.
Друзья переписывались. Сохранилось много писем Тамары Головановой к Полине Моисеевне, которые неизменно начинались словами: «Милая Поленька!»

Письма полны любви, гордости успехами Полины на ее новом поприще, тревогами Тамариной творческой жизни и обстановки в гуманитарном (!) Ленинградском институте русской литературы («Пушкинском Доме»), в котором начальство «чутко» реагировало на перипетии советской культурной жизни, преследовало инакомыслящих, как минимум, сильно усложняло им жизнь … И на этом фоне Тамара и ее учитель выдающийся текстолог профессор Борис Викторович Томашевский умудрялись готовить к печати полные академические собрания сочинений русских классиков. Во многих письмах обсуждаются и события в жизни Виктора Некрасова. Вот и поздравительная открытка «С Новым Годом», написанная руками Зинаиды Николаевны Некрасовой, Тамары Головановой, Виктора Некрасова, Ираиды Головановой, Нины Аль. Все они поздравляют Полину с Новым годом, а Нина написала, что они все вместе сидят, говорят о Полине. В письмах много боли из-за постоянных болезней и недомоганий ее мамы Ираиды Еферьевны — несомненных последствий пережитой блокады Ленинграда. Помню, Ираида Еферьевна рассказывала мне, что они с Тамарой работали в госпитале. От постоянного голодания уже почти не могли двигаться. А на втором этаже этого госпиталя лежал раненый Кирилл, ее сын, брат Тамары. Так они не могди даже преодолеть лестницу на второй этаж и увидеть Кирилла, поухаживать за ним!
И еще из этих писем следует, что Полина взяла на себя заботу о книжках для дочери Тамары Леночки. Она разыскивала, что было нелегко в советское время, шедевры детской литературы для Лены и высылала их в Ленинград. И это было составной частью мира подрастающей девочки — счастливых ее чувств от заботы далекой киевской тети Поли и встречи с ее помощью с шедеврами сказочной страны детской литературы.

Друзья болезненно переживали трудности жизни Виктора Некрасова — «проталкивания» в печать или в кино его произведений, преследования властей… Особенно больно было всем, когда после посещения генеральным секретарем КПСС не разбиравшимся в искусстве Никитой Хрущевым Художественной выставки, он «разразился» угрозами и поученнями в адрес сначала художников и скульпторов, а потом и писателей. Помню, свое впечатление от того, как Хрущев поучал высокоморального, высокультурного, высокообразованного Виктора Некрасова и «советовал» ему брать пример с известного поэта девятнадцатого столетия Николая Некрасова. Советский народ мало знал о личности Николая Некрасова. В сознании советских людей, да и, наверное, в сознании помощников и самого Никиты Хрущева Николай Некрасов был канонизированным в школьных программах поэтом революционером. А для меня все это было по-другому. Мама Эстер писала диссертацию по истории девятнадцатого века, работала в архивах. Она часто рассказывала о том, что канонизированный поэт был пьяницей, бабником и картежником. Вот тебе и идеал. Я и, наверное, все знающие люди, почувствовали себя после этого так же, как после знаменитой «кузькиной матери», произнесенной Хрущевым в ООН и его стучания башмаком в той же ООН. Все бы ничего, но для Виктора Некрасова настали черные дни — после таких высказываний «главного» попробуй напечататься. А тут еще и из партии его собрались исключить. Друзья не только переживали, но и старались помочь. Я знаю, что Полина много делала для спасення Вики, в том числе превозмогла себя и поднялась на второй этаж нашего знаменитого дома, чтобы попросить за Вику партийную функционерку Фомину. Насколько мне известно, она сделала, что могла. Помню, меня поразило, как Виктор Платонович реагировал на эту травлю. В наших глазах он всегда был образцом мужества и стойкости. Он же в те годы был устойчивым противником советской власти и разачарован в КПСС, в которую вступил во время войны. Казалось бы — «Черт с ней, с этой партией!» А он переживает. Позднее я поняла, что дело было не в этой КПСС, а в остракизме, которому под руководством «славной» КПСС подвергался писатель. Это отсутствие возможности печататься, а, значит, и всякой возможности дойти до своего читателя и всякой возможности зарабатывать деньги. Это социальная изоляция. В те шестидесятые годы ему удалось спастись, но, как мы знаем, не навсегда.

В те же годы сформировались два ритуала отношений Полины с Некрасовыми. В начале мая Полина отправлялась в лес, собирала букет ландышей и приносила этот букет Вике и Зинаиде Николаевне. А осенью… В те годы еще не наблюдалась экологическая катастрофа на Киевщине. Полина в лесу собирала удивительные букеты осенних листьев. Тогда они были ярко желтыми и красными. Полина привозила их к себе домой. Обрабатывала эти листья утюгом, а потом составляла удивительно красивый букет и тоже приносила его Некрасовым. И это в течение многих лет, неизмненно. Об этой традиции вспомнил Виктор Платонович, когда прислал из Парижа Тамаре Головановой открытку по поводу смерти Полины Моисеевны. Действительно это были красота и романтика.

Наступил тысяча девятьсот шестьдесят второй год — трагический год в жизни Полины Моисеевны. Начало ее трагического пути к пенсии. В школе многое изменилось. Полина лишилась поддержки руководства. Ее начали вытеснять на пенсию. Женщины пенсионного возраста обязаны были идти на пенсию в пятьдесят пять лет. Полине было пятдесят семь. Она была полна сил и творческой энергии. Сначала показалось, что ей просто надо перейти на работу в другую школу. Скоро нашлась в Подольском районе школа, в которую ее согласились взять. Это была школа №114. Мы все радовались за нее, понимая, что еще не время ее пенсионной жизни. А жизнь пенсионера в то советское время было временем доживання. Именно доживання. Им практически не было места в жизни общества. Кто то находил себя в помощи своим детям в воспитании их детей, своих внуков. А другим что делать? Не могу не вспомнить один эпизод из ее «пенсионной» жизни. Она написала статью об опыте воспитания детей в сто пятьдесят седьмой школе города Киева. Пришла с этой статей в редакцию журнала «Радянська школа». Ее спросили: «А Вы кто?» Она ответила: «Пенсионерка» и получила ответ: «Мы пенсионеров не печатаем». Вообразите, как чувствует себя человек, когда слышит такое. Это даже трудно описать. Получается, что пенсионер — это выброшенный из жизни еще совсем не старый человек.

Полина боролась за полноценную жизнь и работу, как могла. Но, к сожалению, не за размер своей пенсии. Она проработала недолго в 114-й школе. В то время действовал закон о том, что размер пенсии определялся зарплатой за последние два года. Часов преподавания истории у нее было не так много, чтобы получить максимальную пенсию в сто двадцять рублей. Ей предложили часы ведения программы продленного дня для детей. Это в сумне могло содействовать увеличению размера ее пенсии. А она ответила: «Что я могу дать детям во время продленки?» и отказалась. В итоге пенсия у нее самозабвенной труженицы оказалась всего семьдесят два рубля, просто нищенской. Но такова была эта очарованная душа — никаких компромиссов со своей совестью, все отдаю людям, как они мечтали с Александром Бойченко.
Но это было далеко не все. Начав оформлять пенсию, Полина попала в один из советских кругов Ада. Оказалось, как у многих советских евреев, у нее в паспорте и трудовой книжке одно имя – Хая Перель, а в многочисленных справках о том, где, а качестве кого и когда она работала, например, в профсоюзном билете она просто Хая, а в каких то справках двадцатых годов она просто Бондаровская без имени, а каких то — Полина. Это потом в семидесятых, когда евреи массово эмигрировали, такие случаи были повсеместными и многочисленными. Тогда Институт языкознания Академии наук Украины создал экспертную комиссию, к которй обращались эти растерянные люди, и им выдавали соответствующие экспертные заключения. А тогда никто ничего слушать не хотел. Полине пришлось пройти через несколько судебных издевательств, где ее справки никто не хотел принимать во внимание. Пока наконец не нашелся один судья, который не только отнесся внимательно к страданиям этой женщины, но и рискнул принять решение суда в ее пользу. Я присутствовала на этом заседании суда, который находился где то между улицами Михаила Коцюбинского и Чапаева. Жаль, очень жаль, что я не запомнила фамилии этого замечательного человека. Запомнилось только, с каким уважением и сочуствием он отнесся к этой измученной бюрократическими издевательствами женщине. Низкий ему поклон. Итак, пенсия в несчастных семьдесят два рубля за сорок два года самозабвенной работы оформлена.
И вот полный сил, творческих идей и жажды свершений человек оказался на пороге полного забвения. Таковы были будни советского пенсионера, не воздедаввшего свой крошечный сад в шесть соток и не растившего внуков.
Но Полина и тогда не сдалась. Она пошла в свою в прошлом редакцию. Встретила там понимание со стороны Владлена Кузнецова, который с тысяча девятьсот пятьдесят четвертого по тысяча девятьсот семьдесят седьмой год работал в газете «Правда Украины» заведующим отделом и был членом редакционной коллегии. Полина ушла на пенсию в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году и пять лет проработала в своей газете внештатным корреспондентом. Ее журналистcкая жизнь возродилась. Ей предоставили возможность выезжать по письмам, которые приходили в редакцию, писать и публиковать очерки, тем самым помогать людям. Вернулась она и к своему псевдониму — Б. Полянская. И выходили статьи с подписью Б. Полянская. Специальный кореспондент «Правды Украины». В тысяча шестьдесят шестом году ей исполнилось пятьдесят девять лет. Открылась новая страница в ее жизни на пути помощи людям.
Сохранилось мое письмо к моему мужу Владику от девятнадцатого июля тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, где я писала: «У Поли все отлично. Она съездила в командировку по одному письму. Уже добилась, чтобы человеку помогли. Сдала в набор, на мой взгляд, интересную корреспонденцию об этом деле.
Ей увеличили пенсию на 10 р. 50 к.
Еще она работает над книгой о рабстве, ей заказали».

Передо мной два очерка, опубликованных двадцать восьмого октября и тридцатого ноября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года в газете «Правда Украины» и подписанных псевдонимом Полины Б. Полянская. Один называется «В учебнике и в жизни. У истоков читательского письма», а другой — «Уважать человека» с указанием — «Сигнал проверен».
Поехала Полина к героям первого очерка в Измаил Одесской области по письму девушки Ани Жук, бывшей бетонщицы. Аня, которая поехала на стройку с романтической мечтой строить что-то важное и нужное людям, разочаровалась в том, что там делается, и написала в редакцию. Тогда не просто было опубликовать критическую статью и не на каждое письмо реагировали, но если уж статья появлялась в республиканской газете, на нее реагировали и нередко наказывали виновных и, насколько это было возможно, устанавливали справедливость. В очерке приведены страшные цифры, напрмер, в 1965-м году на стройку прибыло 534 новых работника, а убыло 615. Плохо обстояло дело и в другие годы. Цитируется и письмо Ани: «Мы хотим работать так, как написано в учебнике обществоведения, чтобы не быть простыми механизмами, а людьми с умом и сердцем. Разве нельзя сделать жизнь такой, какой ее изображают в школе? Ведь Маяковский утверждал, что «жизнь прекрасна и удивительна?»
Как интересно в этом очерке столкнулись души двух прекрасных очарованных душ! Девушки, которая свято поверила в миф советской пропаганды о прекрасной жизни и мечте о всеобщем благоденствии, но не получила от своих учителей и родителей реального ощущения своей и своих товарищей активной роли в реализации этой мечты. Но в том и была суть советской власти — мечта внушалась, а прав и возможностей ее реализации у людей не было! И очарованная душа Полина, которая за эту мечту всегда боролась и учила этому своих учеников. Увы, и ее возможности были не столь большими, но все же… И Полина в своем очерке ей отвечает: «Вот ты написала письмо в газету. Прямо сказала о том, что тебя волнует. Это хорошо. Но ведь то, чем ты так искренне возмущаешься, было тебе известно и раньше. Тебе и твоим товарищам по стройке. И, наверное, не раз, собравшись в тесной компании, вы по чем зря ругали и стройку, и ее начальство. Ругали и только. Ругали — и ждали: когда же, черт возьми, будет, наконец, порядок в этой «конторе?!»
Но в том то и дело — если ожидать, что жизнь — совершенную и прерасную — кто-то преподнесет молодым на тарелочке с голубой каемочкой — толку не будет. Каждый третий человек в нашей стране– юноша или девушка. Вы — полновластные хозяева своего государства. Так будьте же ими!»
О, как старшая очарованная душа ошибалась! Да, все, что она писала правильно, но не для жизни при тоталитарном режиме. Да, Сталин умер, Берии тоже нет. Но суть-то репрессивного режима оставалось той же. Да, вожжи чуть отпустили, но впереди позор советского режима – ввод войск в Чехословакию в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году. Да, настроения в обществе после двадцатого схъезда КПСС изменились, но до падения Железного занавеса еще десятилетия, а до репрессий начала семидесятых оставались считанные годы.
Полина тем не менее старалась приближать лучшие времена, как могла. Думаю, на стройке в Измаиле хоть что-то улучшилось после публикации ее очерка. По следующему письму она отправилась в Винницкую область. Очерк посвящен жизни в колхозе имени Кирова Казатинского района. И написан он в те времена, когда матерные слова не так широко вошли в нашу жизнь, как, к сожалению, в наши дни. Люди не захотели терпеть грубость и своеволие бригадира Александра Байдюка. Пасовали перед ним практически все, включая и председатея колхоза. Думаю, Полинин очерк помог оградить сельчан от грубости бригадира.
Так она и стала жить после всех своих пенсионных страданий, активно и разнообразно. В эти годы она полюбила ходить в лес, собирать ягоды, грибы. Без всякого страха и с большим энтузиазмом. Когда в те годы со мной случилась беда, это ее увлечение очень пригодилось. Меня надо было спасать, гемоглобин был 36%, я была синяя, у меня изменился даже голос. И вот Полина отправлялась ранним утром в лес, собирала литровую банку земляники и приносила мне в больницу. Мама Эстер терла руками морковный сок, перетирала черную смородину с сахаром, а Поля приносила землянику. И спасли меня!

Переживала она и за Виктора Некрасова, дела которого складывались все это время очень сложно. Тамара Голованова писала ей о том, как он переживает эти неприятности: «С Викой ты права — болит сердце, что ничего не можем для него сделать: характер у него независимый и он ни с кем не считается, а вообще то сгорает на глазах».
А еще Полина писала свою книгу о рабстве. Она много работала над этой книгой в то время. К сожалению, книгу не оценили те, кто ее заказал. Полину это глубоко поразило. Что стало с рукописью неизвестно. Мне она ее не показывала. Наверное, уничтожила.
Ее друг Виктор Некрасов в те годы переживал не лучшие времена. Каждый рассказ, каждый очерк печатался с боем и только в Москве. Он тяжело переживал попытки подвергнуть его остракизму, то из партии исключить, то объявить его «туристом с тросточкой» из-за публикации его заметок о поездках за границу, встречах с интересными людьми, посещениях выдающихся музеев. Написаны эти книги были блестяще, а вот партии и правительству, придворным критикам они не подошли. Плохо было с деньгами, тоскливо. Появились собутыльники. Помню, Зинаиду Николаевну и его друзей волновали его времяпревождение с милиционером Васей. Появлялись какие то никому неизвестные молодые люди.
Как то перестали собираться у него друзья. Полина это остро переживала.

В этот период тяжело болела Зинаида Николаевна. Помню, у нее было воспаление легких. Виктор Платонович и Андрей Кобзарь по очереди все ночи носили ее на руках.
Друзья, воспринимали все это, как свою личную трагедию и, как могли, старались помочь ему. Вот отрывок из Письма Тамары Головановой, которе она прилала Полине в то время: «… Как страшно все у Вики! Ты, Поленька сообщай нам время от времени, что там делается, мы даже не знаем, получила ли Ганя (домработница Некрасовых) нашу посылку. Не обижайся на невнимание В. — не надо, ведь ему сейчас ни до кого, болезнь у него смертельная. И помогаем мы ему не для того, чтобы он оценил, это ведь естественно и очень маленькая лепта за то огромное, что он сделал для всех нас самой своей жизнью. Поэтому лучше делать это все без горечи, забывая о своей личности, даже о самом факте помощи».
Ее радовали мои успехи, волновала моя личная жизнь. Ведь я была самым близким ей человеком. Между нами было полное взаимопонимание и взаимоуважение. Это были нетипичная для семейных отношений особая близость ценностей, интересов, особое доверие. Я бы не сказала, что для нас характерными были конфдикты «отцов и детей». Это было нечто совсем другое. Они все и в очень значительной степени Полина просто включили меня в свой круг еще в детстве, а с моей стороны был неиссякаемый интерес к этим необычным людям и полное доверие. Мне никогда не было скучно с ними, они меня ничем не раздражали. Это было какое-то необыкновенное единение душ. А с моей стороны еще и бесконечное чувство благодарности за то, что Бог послал мне этих людей, Полину и Эстер, таких подлинных, таких любящих и таких постоянно стремящихся узнавать новое, познавать мир и передавать свои знания и сердце другим людям. Прочтя в одном из писем Тамары Головановой то, что она писала Полине обо мне, я еще раз уверилась в том, как мне повезло. Вот, что она писала: «Что касается Вали, то для меня она сейчас самый интересный человек из всей молодежи в Киеве — вымахала над всеми интеллектуально и такая скромная, ласковая, чуткая…»
Но самая большая радость была впереди — у нас с Владиком родилась дочка Юля, и жизнь Полины обрела новый смысл. Как то она мне сказала: «Бог меня не обидел. Я стала бабушкой». Опять между сестрами появился один на двоих предмет любви — внучка Юля. К счастью, у этих благородных людей все это не сводилось к соревнованиям, баловству внучки, как теперь принято говорить, конфликту интересов. Каждая из них нашла свою нишу в этой ситуации. И каждая из них смогла не покинуть свой пост в жизни. Они совмещали свою жизнь и жизнь ради своей внучки, помощь нам работающим родителям в воспитании нашего ребенка. Юля родилась двадцать первого февраля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года.

Сестры, Эстер и Полина очень сильно помогали мне, работающей маме. Они по очереди, через день, приходили к нам. Ездили от площади Оперного театра, с Владимирской улицы к нам на Левый берег Днепра. Мы тогда жили на Русановской набережной. Полина отдавала Юлечке всю душу. Как и мне в детстве, очень артистично рассказывала ей сказки, пела песенки. Еще когда мы жили на улице Политехнической, она водила Юлю гулять в парк Политехнического института. Они кормили живших там белочек. Помню, Полина готовилась к каждой встрече с внучкой. Например, изучала все доступные материалы о белках (Интернета тогда еще в нашем распоряжении не было). А на прогулках рассказывала ей много интересного. Представляете, как Юлечке повезло! Полина была блестящим рассказчиком и актрисой, Так что каждая прогулка еще и в театральное представление превращалась.

Юля зорко вглядывалась во все детали жизни и активно действовала, перенимая у Полины еще и ее прямолинейность. Лицо бабушки было изборождено множеством глубоких морщин. От природы у Полины была замечательная кожа. Но она ведь вела аскетический образ жизни — очень скудно питалась и мало спала. И вот однажды Юлечка обратилась к ней со словами: «Бабушка, иди в ванную, умойся и смой морщины!» И в тот же период Юля как то заявила: «Я так не хочу взрослеть! Взрослым быть так трудно!»

Недавно мы с Юлей вспоминали о том, как она приучала нас бережно относиться ко времени. О себе я это хорошо помню. Она часто повторяла мне: «Валя тебе некогда!», «Валя не теряй времени!» Как это быцло с Юлечкой я не знаю. Ведь я была на работе, а Полина с Юлечкой дома. Она старалась приучать внучку к порядку. Требовала, чтобы она мыла за собой посуду. Юля не соглашалась. Так и стояла весь день в раковине немытая посуда. А вечером приходил с работы папа Владик и мыл эту посуду. Он не вмешивался в воспитательные воздействия бабушки. Просто, женившись, он мне сказал: «Посуду буду мыть я», и мыл ее. А у девочки навсегда осталась нелюбовь к мытью посуды. Уже взрослая в своей семье она все равно накапливала посуду, а потом надевала длинные перчатки и тщательно вымывала эту проклятую посуду. Когда смогла, перешла к использованию посудомоечной машины, и проблема исчезла.

А Полина всегда очень дорожила временем. И вот, когда внучке было примерно шесть лет, они приехали с Русановки в центр Киева и зашли в Центральный универмаг, где на втором этаже располагались все детские отделы, в том числе игрушечный. Шестилетняя Юля практически никогда еще не посещплп магазин с таким огромным отделом игрушек. Она начала систематически изучать игрушки, наслаждаясь этой встречей с такими значимыми для ребенка вещами. А бабушка быстро решила проблему, которая привела ее с внучкой в универмаг, и начала торопить Юлечку покинуть универмаг. Девочка ни за что не соглашалась. Пока они спорили, ребенок куда-то исчез. Бабушка ринулась ее искать — нигде нет. В панике Полина вышла из универмага. Стоит и не знает, что ей делать. В конце концов она почему-то решила идти наверх по улице Ленина (сейчас Богдана Хмельницкого), туда, где они жили, она и Эстер, в одном доме, но в разных подъездах. Идет она, спешит, взлетает на четвертый этаж, где жила Эстер. А Эстер в это время болела, у нее была непроходимость, подозревали рак. Быстро одевшись, Эстер вместе с Полиной спускаются на театральную площадь и… стоят. Плачут. Такие сильные женщины и так сильно растерялись!
А в это время ребенок шести лет, увидев, что бабушки нигде нет, не растерялась и пошла искать бюро информации (или как оно в то время называлось?). Находит. Заходит в него и просит работника дать объявление: «Бабушка Юли Бурьяновой! Просим подойти к бюро информации. Вас ожидает внучка». Девочка подождала, пока объвление прозвучит раза три. Убедилась в том, что бабушка исчезла. Опять не растерялась, спустилась на первый этаж, вышла на улицу. И приняла решение: «Идти наверх к дому бабушки Эстер. И пошла. Правильно перешла улицу Владимирскую (ее специально обучали, как правильно и безопасно переходить дорогу), подошла к Оперному театру, пересекла театральную площадь, подошла к Дому Стражеско, где жили обе бабушки. Увидела двух своих перепуганных бабушек и заявила: «Бабушки, что вы здесь делаете? Почему плачете?» Так закончилась эта история, в которой ребенок оказался мудрее своих умных бабушек.

Юлечке повезло расти рядом с бабушкой Полей до четырнадцати лет. Она не ходила в детский сад, поскольку болела. Врачи не рекомендовали. Так что развивалась она в домашних условиях. Полина очень заботилась о том, чтобы у нее обязательно было детское общество. Находила возможность познакомить внучку с другими детьми, которые не ходила в детский сад. Мы с Владиком всегда поддердживали ее в этом, общались с родителями Юлиных друзей. Поэтому, когда Юля пошла в школу, никаких проблем с общением у нее не возникло. К шести годам она прекрасно читала, считала и прилично писала. Единственное наше упущение состояло в том, что мы все взрослые не догадались заглянуть в программу детского сада и не подготовили девочку к урокам труда, не лепили с ней и не делали аппликаций. Рисовать Юля начала очень рано, с пяти лет занималась в художественной студии. Музыку мы все любили, и девочка имела возможность знакомиться и с классикой, и с музыкой популярных в то время мультфильмов, таких, например, как «Бременские музыканты». Водили мы ее и на балетные спектакли.

Полина была очень внимательна к Юлиным школьным делам, со всей страстью погружалась вместе с ней в историю древнего мира и средневековья. И как это пригодилось, когда мы с Юлей попали в Москве на лекцию Льва Гумилева. Представьте себе очень жаркий летний день в Москве, тесную в виде амфитеатра аудиторию в Институте психологии Академии педагогических наук. Мы то с Юлей сидим, а вокруг стоят студенты в проходах и пролетах окон, сидят на полу прямо на сцене. Девочке лет 10. Она может не выдержать, закапризничать, а выйти из аудитории невозможно! Но нет. Все очень хорошо. Лев Гумилев говорит блестяще, то и дело приводит примеры из истории Древней Греции или Древнего Рима. Смотрю я на свою дочку и вижу, что она полна внимания. Глаза горят. Ведь они с бабушкой Полей столько перечитали и переговорили об этих событиях!

Вот так было всегда. С Полиной было так интересно! Она так замечательно рассказывала, так необычно интерпретировала все, к чему прикасались ее ум и душа. Поэтому с ней было так интерсно таким разным людям, как Виктор Некрасов, как Тамара Голованова, как Борис Рабинович, и девочке Юле.

Кстати о Некрасове. После смерти его мамы Зинаиды Николаевны пркратились вечерние встречи друзей. Возле Виктора Платоновича появились другие люди. Старые друзья очень переживали за него. Вскоре опять начались политические репрессии. Некрасова буквально травили. Потом обыски в его квартире, длительные и безжалостные. Людям вновь стало страшно. Полина решила навестить Некрасова. Пришла, позвонила в дверь его квартиры. Он сам ей открыл и сказал: «Поля, уходите!» Он не хотел подвергать опасности своих друзей. Когда его выслали из страны, они не переписывались. Переписывалась Тамара Голованова. Иногда мы слушали его по радио «Свобода».

В тысяча девятьсот восемьдесят первом году я поехала в командировку в ГДР. Когда я возвратилась, Полина сказала мне о том, что у нее сильные боли в спине, и это опухоль на легком. Помним, что она тридцать семь лет курила папиросы Беломор в большом количестве. И бросила курить, когда у нее начались спазмы мозговых сосудов. Врач тогда объяснил ей, что работать она не сможет. Надо срочно бросать курить. Она бросила. Правда, до конца своих дней сосала леденцы — курить все время хотелось. Но как же без работы? Поэтому таки бросила.

Что касается ее болезни, то она прямо пошла на улицу Рейтерскую, где располагался соответствующий диспансер и полностью доверилась тем врачам, которые там работали тогда. Я договорилась, что ее посмотрят в Институте пульмоналогии. Мне помогли ее ученики. Ее тщательно осмотрели и сказали мне, что опухоль скорее всего доброкачественная, никаких признаков рака нет. Полина была возмущена: «Как это ты взяла на себя главную роль?» Она хотела всем руководить и все знать о своей болезни! Она не стала меня слушать и приняла предложение врачей с Рейтерской пройти облучение. Это было очень жестокое лечение. Она начала терять свои прекрасные волосы, очень ослабела. Ей тяжело было двигаться. Мы с мамой Эстер очень старались, чтобы она хорошо питалась. Но ее хватило недели на две, и она вернулась к своему обычному очень скудному рациону питания. Мне нужно было ехать в Москву в командировку. Это был июль тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Я приехала к ней, хотела сходить для нее на базар. Она мне ответила: «Нет, я сама!» Не разрешила. Ее воля все еще была очень сильной. Я уехала, мама оставалась с ней. У Полины началось что то вроде простуды или вирусного заболевания. Мама вызвала участкового врача. Она назначила какие то лекарства. Врач не была в курсе течния болезни Полины. Вскоре после приема прописанных лекарств у Полины начался отек легких, и она умерла на руках у своей сестры Эстер. Эстер впала в шок. Последние сорок лет их жизнь протекала всегда рядом. Общие интересы, друзья, семейные радости и обязанности. Жили как близнецы, хотя полученные в детстве стигмы всегда окрашивали их отношения — «одна умная, а другая — красивая». Словом — Эстер в шоке. Я — в Москве. Владик тоже в шоке, он со своими детскими травмами очень тяжело переживал потери близких. Кто остался жизнеспособным — девочка четырнадцати лет Юлечка. Юля мужественно взяла на себя звонок ко мне в Москву, сообщение о смерти Полины. Я рванулась в Киев. Тогда это было почти невозможно — сразу выехать из Москвы в Киев. Вечная проблема — билетов нет. Мне тогда сильно помог Анатолий, мой старый друг. Он сумел посадить меня в поезд. Я тоже была в шоке.

А тем временем надо было организовывать похороны. Юлечка взяла за руку своего папу Владика, и они пошли делать все необходимое. Ничего не знаю о том, кто кого извещал. Алла Вайнберг мне потом рассказывала о некоторм выше упомянутом мистическом событии, связанном со смертью Полины. У нее была ваза, подаренная любимой учительницей Полиной Моисеевной. Как то ночью она услышала странный звук, исходивший из шкафа, где стояла эта ваза. Подойдя к шкафу, она обнаружила, что ваза треснула. Трещина была глубокой. Это была ночь, когда Полины не стало.
Похороны были организованы. Людей было очень много. Полина завещала, чтобы тело ее кремировали. Она заботилась о том, чтобы мне было легче. Людей на похоронах было очепнь много. Приехало множество ее учеников, учителей, с которыми она работала. Помню, когда вся ритуальная часть похорон закончилась, все внимательно на меня смотрели. Я была не в состоянии расшифровать эти взгляды. Я еще не вышла из шокового состояния. Никто ничегно мне не сказал, и все разъехались. Только много позже я поняла, что все ожидали поминок, а Юля их не предусмотрела.

Потом случилась еще одна мистическая история. Мы не отмечали ни девятый день, ни сороковой. Сестры были атеистками, Владик тоже. А я все еще не могла опомниться, что теперь моя жизнь будет протекать без такого близкого мне, такого энергетически сильного человека.

Прошло около сорока дней. Стоял август тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Я находилась в комнате одна. И вдруг я что то почувствовала. Передать это словами очень трудно. Как будто в меня что то затолкали. Что то не материальное. Это чувство можно сравнить с заполнением сосуда. Я почувствовала себя в полном смысле слова чем то заполненной и обогащенной.

Спустя месяц, я обнаружила, что я начала выполнять не только свою миссию и задачи, но и миссию Полины. Ко мне начали звонить и приходить ее ученики. Я стала много думать о проблемах воспитания детей. Часто встречалась с ее ученицей Наташей Матвеевой, очень близким Полине Моисеевне человеком. И в том же сентябре я опять была в командировке в Москве. Я часто в ту пору встречалась с людьми, погруженными в проблемы биоэнергетики, экстрасенсорики. И вот одна женщина мне вдруг сказала: «Вас энергетически поддерживает кто то, кто Вас очень любит. Возможно, этого человека уже нет в живых». Я поверила в это потому, что я действительно чувствовала эту поддержку и чувствую всегда. В этой нашей неразрывной связи с Полиной, этой нити любви и взаимной поддержки есть что то очень важное.

---

Валентина Бондаровская «Божественность повседневной жизни» Виктор Некрасов: Киев, после «окопов»